Когда мы прошли через дверь, ведущую в верхний коридор, я остановился.
— Обратите внимание на все двери, — сказал я. — Я их пересчитаю, пока мы будем идти по коридору.
Так я и сделал, считая двери вслух и зачитывая надписи на медных табличках: «Казначей» — «Канцелярия» — «Ректор», — все точно так, как и было, когда я их увидел впервые. Мы шли по коридору, и я обратил внимание, что Дансер мрачен и держится как-то настороженно.
Я остановился:
— Здесь.
Он посмотрел на меня, потом на стену, на которую я указывал.
— Что здесь находится? — спросил я.
— Да ничего — глухая стена, — ответил он.
— А за ней?
— Не понимаю, о чем вы.
— Здесь не было двери? Может ли здесь быть комната? — Я коснулся стены.
— Здесь нет прохода ни в какую комнату. Может, конечно, за этой стеной и имеется какое-то помещение, проход в которое есть изнутри.
— Из внутреннего коридора?
— Я действительно не припоминаю точное расположение — как вам известно, это очень древнее здание. Настоящий лабиринт коридоров и комнат.
Я молчал. Перед нами была глухая стена, это не вызывало сомнений. Я провел рукой и не обнаружил ни малейшей шероховатости, выпуклостей или впадин, которые указывали бы, что здесь находится заделанная дверь.
— Ничего, — сказал я.
И все же мне претило вот так взять и уйти — уйти и оставить его замурованным где-то тут, рыдающего и отчаянно взывающего о помощи.
Джордж Эдвард Паллентайр Монмут.
Его плач эхом отзывался у меня в голове.
Я повернулся и чуть ли не бросился бежать от этого проклятого места.
В Элтоне снег был очень красив, вызывал восхищение и приносил радость, укутывая древние камни зданий и смягчая окрестный пейзаж.
Но Лондон был парализован зимой, заморожен до самого нутра, тротуары все в выбоинах и колдобинах, на мостовой чавкающее болото бурой слякоти. В парках и скверах снег еще лежал не истоптанный, лишь испещренный следами коготков миллионов птиц. На этот снег, может, и можно было смотреть с удовольствием, но идти по делам, даже совсем недалеко, замерзая и спотыкаясь, было и впрямь мучительно. Лишь отсветы жаровен в хижинах рабочих и на лотках с каштанами и горячей картошкой придавали темноте толику тепла и яркости, насыщали ароматами воздух, который казался черным от мороза и на языке ощущался горечью.
Из своих окон я смотрел на полузамерзшую реку, на кэбы и сражающихся с холодом прохожих, и мой огонь не давал тепла. И зима, и белизна почти утратили для меня очарование. Казалось, везде, куда бы я ни посмотрел, я видел только холод и бездомных, чуть ли не умирающих с голоду бедолаг, которые жались по углам, дрожащие и оборванные, словно безжалостная стихия отыскала их, подхватила и выбросила валяться грудой на берегу, как обломки кораблекрушения при отливе. И я более чем когда-либо с момента приезда в город был чуток к этой темной стороне Лондона.