Жизнь обернулась адом не только для жертв террора, но и для их семей, для детей «врагов народа» — и все это совершалось под лозунгом очищения общества от чуждых и враждебных элементов. Но стало ли общество чище, прибавилось ли в нем идейно закаленных строителей коммунизма, о воспитании которых твердила пресса тех лет? Террор привел к противоположным результатам: народ был еще больше разобщен, в сознании людей укоренился рабский страх, цинизм, боязнь проявления инициативы, то, что А. И. Солженицын назвал «массовой паршой душ». Интеллектуальная и культурная жизнь Ленинграда приходила в упадок, в 1936–1938 годах были репрессированы многие ученые, а на их место пришли невежды и беспринципные карьеристы. «Нынче принципами никого не удивишь, — записал в 1939 году Аркадий Маньков. — Нынче подай должность и деньги — более ничего не нужно». Хорошая должность не зависела от знаний, квалификации или таланта, важнее всего была анкета, не замаранная сомнительным происхождением или родством с врагом народа, особенно в сочетании с «блатом». Слово «блат» вошло в обиход в начале 30-х годов, тогда появилась поговорка: «Блат сильнее наркомата»; по блату можно было добыть все — от дефицитных товаров и путевки на курорт до высокой должности.
В результате террора второй половины 30-х годов еще больше углубилась пропасть между народом и властью. «Получается впечатление чрезвычайно растущего недовольства властями. Резкое ухудшение высшей бюрократии, отсутствие самых необходимых продуктов, понижение партийного уровня. Огромный произвол. Сейчас слышны такие рассуждения публично, которые еще недавно были невозможны, хотя опаска доносов очень сильна», — записал в 1940 году академик В. И. Вернадский. Он отмечал, что «полицейский коммунизм растет и фактически разъедает государственную структуру», что режим непрочен, несмотря на тотальную слежку, что в торговле по-прежнему процветает воровство, и все же «что-то большое делается — но не по тому направлению, по которому ведет власть». Советский режим, как и раньше, удерживался и управлял страной при помощи испытанных средств: террора, голода, угрозы войны. Мы видим это на примере Ленинграда: вскоре после свертывания кампании массового террора, во время Советско-финляндской войны город оказался в прифронтовой зоне, затем была Великая Отечественная война, блокада и гибель огромной части населения Ленинграда.
В конце 30-х годов неизбежность войны была очевидной, но пропаганда твердила, что она будет недолгой, победоносной и победа в ней достанется малой кровью. Начавшаяся 30 ноября 1939 года Советско-финляндская война сразу развеяла все иллюзии, в жизни города зимы 1939/40 года мы уже можем различить грозное предвестье будущего. В сумерках Ленинград погружался во тьму, улицы не освещались, окна домов были плотно завешены, горожанам было запрещено пользоваться электроприборами, следовало экономить электричество. Эта зима запомнилась давящей темнотой, небывалыми морозами, слухами о больших потерях на фронте, перебоями с продуктами, повышением цен и сумрачными очередями у магазинов. «Маленькая войнишка, а уже ни черта нет, — писал в дневнике Аркадий Маньков. — Мать на морозе четыре часа стояла в очереди за двадцатью коробками спичек. Нет предмета, за которым бы не было чудовищных очередей: булки, керосин, мясо, чай, мука, масло и т. д. и т. п. Тыл дезорганизован. Дров нет, электричества не хватает». Победные реляции быстро сменились сообщениями о боях на отдельных участках фронта: в сорокаградусные морозы советские войска штурмовали самую мощную оборонительную систему того времени — линию Маннергейма на Карельском перешейке. Линия Маннергейма была сооружена по последнему слову военной техники, состояла из нескольких полос укреплений, и прорвать ее было почти невозможно.