Что ж делать, училась прямо на сцене, на глазах у зрителей. Учились и ее партнеры по спектаклю, им тоже все было непривычно и неудобно. «Вот-вот споткнется Роксана на лестнице, вот-вот запнется Сирано или проглотит, забывшись, лучшую строчку», – писал театральный журнал.
Она делала успехи. Сам Юрий Айхенвальд, автор перевода, очень критичный к спектаклю, отмечал эти успехи Гурченко, для которой каждый новый выход на сцену – «это шаг к своей Роксане»…
Она делала успехи и «сохраняла улыбку», уговаривала себя, что все хорошо, просто отлично: «Огромная радость – сегодня появиться в „Сирано де Бержераке“, завтра в эксцентрической роли гувернантки в „Голом короле“, а затем в пьесе „Всегда в продаже“ сыграть маленькую стиляжку Эллочку, которая выходит замуж за трубача, превращается в замученную маму и все продолжает жить надеждой на перемену судьбы».
Это – из оптимистичного интервью 1966 года.
Она тоже продолжала жить надеждой на перемену судьбы. Единственная большая роль в театре, да и та «не ее». Другие роли – без слов. Ее имя в последних строчках театральных программок: «Девушка – Л. Гурченко», «Прохожая – Л. Гурченко»… Для этих «прохожих» и «девушек» нужно было ставить на карту даже работу в кино: в театре был жесткий принцип: никаких киносъемок! Его нарушили только однажды – когда труппа снималась в фильме «Строится мост». Фильм ставил Олег Ефремов, играли в нем все актеры «Современника» и даже его администратор. Это была попытка театра утвердить свое кредо в кино, с помощью экрана сделать его достоянием миллионов зрителей. Картина вышла на экраны, но не оправдала надежд ни театра, ни публики. Ни, конечно, Людмилы Гурченко, которая через несколько лет после своего триумфа и потом долгого молчания появилась на экране в микроскопической роли.
Надежды на большую, настоящую роль в театре тоже таяли. И в миг, когда ей показалось, что она бессильно плывет по течению и выносит ее в какую-то совсем уж тихую, затхлую, застойную заводь, – в этот миг она из театра ушла: «Там для меня просто не было места: все места в вагоне были заняты».
Пробовалась в Театр сатиры. Не взяли. Свой уровень Театр сатиры оценивал выше. И ей стало страшно: жизнь катилась под откос, хотелось умереть. В одну из таких минут она позвонила Марку Бернесу, тоже земляку-харьковчанину, с которым как-то работала в одном концерте. И прямо сообщила: «Это Люся. Я умираю».
Бернес позвонил в Театр-студию киноактера. Это театр странный: там актеры коротают годы, пока идет полоса невезения. И не припомнишь случая, чтобы кто-нибудь там оставался, когда полоса эта кончалась: начинали сниматься и про театр забывали. Пристанище. Ковчег. Хорошо, что он был в кинематографе, – он многих тогда спас от ощущения ненужности и унизительной нищеты.