Не прошло и пяти минут, как завыли сирены, съехались полицейские машины, тьму прорезали фотовспышки репортеров, и Кресент-драйв окончательно лишилась покоя. К этому времени толстощекий убийца Эдварда Р. Барринджера находился уже в двух милях от города. Он сидел в шумной таверне и, набрав номер телефона, пытался перекричать рев «Джефферсон эйрплейн» и гомон заядлых любителей бурбона. Не так-то легко было вести телефонный разговор в этом американском бедламе, ибо один только музыкальный автомат испускал звуковые волны зубодробительной силы.
— Дело сделано, — лаконично изрек человек, подложивший бомбу в автомобиль Эдварда Р. Барринджера.
Он не назвал ни имени, ни места и не уточнил, что же было сделано.
Ему, профессионалу, хорошо было известно, что телефоны можно прослушивать.
— Нет, я же сказал, — настойчиво повторил он. — Больше проблем не будет, потому что теперь всему конец.
Он ошибся.
Это был вовсе не конец.
Мистер Эдвард Р. Барринджер, конечно, умер — но оставался еще профессор Эндрю Ф. Уиллистон. Профессора Уиллистона в Парадайз-сити не знали, но он был чрезвычайно опасен и мстителен. Да будет вам известно, что однажды до завтрака он уложил из пулемета семерых, а потом, чуть позже, ограбил бронемашину, в которой перевозилось жалованье на общую сумму в сто десять тысяч долларов.
Так что, пока профессор Уиллистон оставался жив, до конца было еще очень далеко.
Письмо пришло в Нью-Йорк утром 28 мая, но профессор Эндрю Ф. Уиллистон распечатал его только в четыре часа дня, после того, как выставил последние оценки в регистрационный журнал. Стоял чудесный весенний день на Морнингсайд-хайтс. Вокруг стайками сновали розовощекие девушки в желтеньких мини-юбках, похожие на упитанных голубей, что парили над куполом библиотеки Лoy в лучах жаркого майского солнца. Симпатичные, стройные, аккуратненькие, с открытыми улыбающимися личиками, эти девушки ничуть не сомневались в неизбежной победе фолькрока и образовательного телевидения над сгущающимися в мире силами зла. Беспокойные и немного неуверенные в себе четверокурсники небольшими одинокими группками оккупировали каменные ступеньки общежития, отпускали шуточки, курили и предавались приятным воспоминаниям. Они уже думали о будущей «взрослой жизни» и не могли дождаться, когда же пролетят эти суматошные весенние деньки перед выпускными экзаменами. Закончился последний семестр.
И Эндрю Уиллистон, талантливый педагог, профессор-полставочник психологического факультета, которому через год светило получить полную ставку, тоже радовался окончанию занятий. Высокий, худощавый, с армейской короткой стрижкой, ученый ощущал усталость: его утомила манхэттенская зима и осточертел хотя и комфортный, но тягостно-неизменный ритуал академической жизни. Шагая по университетскому городку, он размышлял о причинах своей хандры: то ли это и впрямь усталость, накопившаяся после монотонных лекций и контрольных работ, ученых советов и проверки курсовых, то ли предвестие очередного приступа сумасбродства. Может, в нем опять вскипает старая любовь к опасностям и прежний азарт… Да какая разница, пытался он себя успокоить, все равно ведь завтра предстоит отправиться в Вермонт, в бревенчатую хижину на открытой всем ветрам вершине горы, которую местные жители называли Ужасной. Он там родился, и поскольку он был последним из рода Уиллистонов, эта хижина принадлежала ему. Он знал, что там-то обретет полный покой. Вспомнив о домике на Ужасной горе, профессор Уиллистон улыбнулся, поднял глаза от земли — как раз вовремя, чтобы избежать столкновения с двумя студентками-японками, и быстрым шагом направился к себе в кабинет в Шермер-хорн-холле, чтобы в последний раз проверить почтовую ячейку. В ячейке он обнаружил письмо — квадратный кремового цвета конверт без обратного адреса. Выйдя из здания, он повертел его в руках, а потом присел на ступеньки, чтобы закурить, и распечатал письмо.