Пока я так приплясывал, эта самая тетка принесла два тулупа. Бросила тулупы на спинку саней и говорит: «Пойдемте».
Вошли в один дом. Там она вручила мне старые валенки, в пору семидесятилетнему деду форсить.
«Обувайтесь, говорит, фасон больно хорош», — а сама, чтоб не рассмеяться в глаза, отвертывается к печке.
Что поделаешь, надел я дедушкины валенки. Зато всю дорогу и деда и тетку благодарил, — ноги были что в теплом масле.
Гульчира упрекнула себя, что, провожая Азата, не подумала об этом.
— Выехали в путь, — продолжал он. — Тетка по-мальчишески вскочила на облучок. Свистнула. Конь добрый, несет, только головой покачивает… Ты ведь знаешь, деревню я видел только в кино. Едем, едем… Три часа. Пять часов. Десять часов. Кругом снег, белый… глаза режет. Бескрайняя снежная равнина… Изредка покажется утонувшая в сугробах деревушка. Леса, оказывается, нет в тех краях. Деревни голые. Ни садочка, ни дерева порядочного не увидишь. Только на кладбищах березки стоят. И опять на десятки километров тянется слепящая белая степь. Я и не предполагал, что у нас в Татарии такие просторы.
Едем. Вдруг заяц пересекает дорогу. Эх!.. Скачет, только пятки сверкают. Лису видели. Сидит у дороги эдакая кокетливая сватья, уставила на нас свою ехидную мордочку. Жаль, что не было ружья, а то бы тебе прекрасный воротник привез.
— Ладно, в другой раз подстрелишь, — вставила Гульчира.
— Я не привычен ездить на санях, — продолжал Назиров. — Вначале показалось хорошо, но потом голова закружилась. И замерз. А тетку ничто не берег, даже ворот тулупа не подняла. То посвистывает, то песню грустную затянет. А ты едешь, завернувшись в тулуп, по безбрежной степи. Впереди плавно покачивается дуга над головой лошади. Стучат копыта, шелестит шлея на широком крупе. «Далеко еще?» — спрашиваю. «Да хватит», — протянула тетка нараспев.
«Я правильно почувствовала эту даль ночью, когда говорила по телефону с Азатом», — подумала Гульчира, но не стала перебивать Назирова. А он все рассказывал:
— Долго еще ехали, тетка и говорит мне: «Товарищ инженер, слазь с саней, пошагай-ка маленечко пешком. Ноги отогреются. В гору поднимаемся».
Смотрю, — никакой возвышенности. Ровная белая степь. Я, похоже, вздремнул перед этим. В тулупе так хорошо. Совсем не хочется мне сходить с саней, но, чтобы не выдать себя, слез. Встал на землю и пошатнулся. Все вокруг, как патрон карусельного станка, медленно кружится. Поясница онемела, ноги как деревяшки — двинуться не могу. «Держитесь за сани», — говорит тетка, а сама прикрывает уголком шали рот, чтобы скрыть улыбку. Взялся. Иду, а сам не вижу ничегошеньки.