Старик с неожиданной легкостью поднялся с корточек и показался вдруг Сулейману недосягаемым. Пока Уразметов собирался с мыслями, Айнулла зарядил:
— Я тебе, Сулей, — по-детски короткой рукой показал он на сапоги Сулеймана, — разве говорил когда-нибудь: не обувай сапоги, а надевай ичиги? Твое дело резать железо, мое — у дверей стоять. Что поделаешь, коли великий аллах втемную, без разбора, приложил такую печать на мою судьбу. Попробовал бы я со своей бестолковой головой сунуться в твое дело, разве ты не выпроводил бы меня, разлюбезно пнув в мягкое место? И правильно бы сделал.
Он поднял брошенный Нурией шест и замахал им, словно хотел показать, что разговор закончен.
Увидев, что не столковаться ему с этим тощим, словно осенний цыпленок, старичишкой, а главное — почувствовав свою неправоту, Сулейман, больше злясь на самого себя, погрозил пальцем: «Погоди, проучу я когда-нибудь тебя!» — резко повернулся и ушел.
Обычно Сулейман, возвращаясь с работы, вносил веселое оживление в дом Уразметовых. Жизнерадостный, неугомонный, он любил шутку и смех. Этот старый рабочий притягивал к себе сердца, даже когда гневался. И потому вспышки его проходили без ущерба для семейного мира. Но сегодня он вернулся в свирепом раздражении, как горе-батыр, с позором побежденный на сабантуе и способный с тяжкой обиды выкинуть что угодно.
— Эй, кто там есть! — подал он голос еще с порога. — Нурия, Гульчира!.. Куда пропали? Готовьте теплую воду и чистое белье. Иду к новоиспеченному директору.
Он с силой рванул с себя короткий пиджак, казалось, вот-вот оторвет рукава.
— Небось узнает меня… А нет, так заставлю узнать!
Едва он успел высвободить из пиджака одну руку, как услышал, что кто-то шарит ключом в замке двери. На пороге, насмешливо улыбаясь, стоял смуглый красивый молодой человек с серой шляпой в руках. Это был Ильмурза.
— Что случилось, отец? Кого опять собираешься песочить?
Чуть не всякий раз при виде Ильмурзы Сулейману вспоминалась собственная молодость: этот взгляд уголком глаз, насмешливый перекос красиво очерченного, твердого рта, даже его свободная манера держать себя. И, несмотря на нелады последних дней между ними, Сулейман не мог не залюбоваться сыном.
— А ты что скалишь зубы, га? Хоть ты и Мурза[9], а все же молод еще смеяться над отцом.
— Никто и не смеется, отец, — сказал Ильмурза, расстегивая макинтош. — На зятя, как я понимаю, взъелся… Да, это действительно птица высокого полета. И со мной поздоровался ни так ни сяк.
Стащив наконец с себя пиджак, Сулейман с раздражением повесил его на крючок.