После постоянных напряженных попыток вспомнить, в упрямом стремлении восстановить по неким обрывкам то состояние, кажущееся небытием, в которое погрузилась моя душа, бывают мгновения, когда мне кажется, что это мне удалось; это короткие, очень короткие моменты, когда воспоминания подчиняются моим заклятиям, и находит просветление, которое дает мне после уверенность в том, что я могу отнести их только к тому состоянию кажущейся бессознательности. Эти призраки памяти повествуют, едва внятно, о гротескных фигурах, что подхватили и потащили меня в молчании вниз — вниз — все вниз, пока ужасающее головокружение не раздавило меня в нерушимой иллюзии бесконечности этого падения. Они повествуют и о смутном ужасе в моем сердце, из-за сковавшей это сердце неестественной неподвижности. Затем пришло чувство внезапной остановки всякого движения, будто те, что влекли меня (чудовищный поезд!) миновали в своем спуске пределы самой беспредельности, и прервали, утомившись, свой труд. После этого я помню темную тоску и бледное уныние; а потом все срывается в безумие — безумие памяти, пытающейся удержаться на вещах запретных.
С неуловимой внезапностью в мою душу вернулись движение и звук — возбужденное движение бьющегося сердца, и звук его биения в моих ушах. Потом повисла пауза, когда ничего не происходило. Потом — опять звук, и движение, и осязание — ощущение покалывания, распространившееся по всему телу. Потом простое сознание существования, без мыслей — состояние, которое длилось долго. Потом, снова внезапно, мысль, и леденящий страх, и стремление по-настоящему понять, что со мной происходит. Потом — сильное желание лишиться чувств. Потом возвращение к жизни одним рывком, и удавшаяся попытка пошевелиться. И тут же — полнейшее воспоминание о пережитом процессе, о судьях, о траурных занавесях, о приговоре, о смертельной дурноте — и забытьи. Потом — полное забвение всего, что за этим следовало; всего того, что в позднейшие дни, путем немалых усилий, мне удалось восстановить лишь смутно.
Я долго не открывал глаз. Я чувствовал, что лежу на спине, и не связан. Протянув руку, я тяжело уронил ее на что-то сырое и твердое. На этом этапе я мучительно оставался долгие минуты, в течение которых пытался представить себе где я, и что со мной. Я тянул время, не осмеливаясь воспользоваться зрением. Меня пугала мысль о первом взгляде на то, что могло меня окружать. Это значило не то, что я боялся увидеть нечто ужасное, во мне рос страх, как бы ни увидеть совсем ничего. Наконец, с рвущим сердце отчаянием, я быстро открыл глаза. И мои худшие опасения облеклись в плоть. Меня окружала чернота вечной ночи. Я начал бороться за каждый вздох. Густота мрака, казалось, сдавила и душила меня. Воздух был невыносимо плотен. Я все еще лежал смирно, и сделал попытку заставить действовать свой рассудок. Призвав мысленно все, что мне известно об инквизиционном процессе, чтобы из этой исходной точки попробовать вывести логическим путем мое настоящее положение. Приговор был вынесен, и, как мне представлялось, времени с тех пор прошло очень даже немало. Ни на миг мне не пришло в голову, что я могу быть уже мертв. Подобное соображение, вопреки тому, что мы читаем в беллетристике, совершенно несопоставимо с реальной жизнью; — но где же я, и для чего? Обреченные смерти, я знал, встречали ее как правило на auto-da-fйs, одно из которых было назначено на тот же вечер — в день учиненного надо мной суда. Был ли я возвращен в свое подземелье ждать следующего жертвоприношения, до которого не дойдет еще много месяцев? В это я поверить не мог. Жертвы приносились на алтарь немедленно. Кроме того, моя прежняя темница, как и все подобные ей камеры смертников в Толедо, имела булыжный пол, и свет в ней полностью не отсутствовал.