Усевшись на пол, я извлекаю шкатулку, к которой не прикасалась с момента приезда в Пенфач. Я сажусь по-турецки, придвигаю шкатулку к себе и поднимаю крышку, вместе с пылью вдыхая запах воспоминаний. Почти сразу же мне становится больно, и умом я понимаю, что нужно закрыть шкатулку и не рыться в ней дальше. Но я уже одержима, как наркоман в поисках дозы.
Я беру маленький альбом для фотографий, который лежит поверх стопки всяких документов. Листая страницы одну за другой, я глажу пальцами снимки из таких далеких времен, что они даже кажутся мне чужими фотографиями. Вот я стою в саду, а здесь опять в кухне, что-то готовлю. Тут я беременна, гордо выставляю вперед свой живот и улыбаюсь в камеру. Комок в горле становится плотнее, и я уже чувствую знакомое покалывание где-то позади глаз. Я часто моргаю и прогоняю это ощущение. Я была так счастлива в то лето, была уверена, что в новой жизни у меня все переменится к лучшему и мы сможем все начать сначала. Я думала, что для нас это будет стартом чего-то совсем нового. Я поглаживаю фотографию, обвожу пальцем очертание своего живота, прикидываю, где у него голова, где скрюченные ручки и ножки с едва сформировавшимися пальчиками.
Осторожно, словно стараясь не потревожить своего неродившегося ребенка, я закрываю альбом и укладываю его обратно в шкатулку. Теперь я должна идти вниз, пока еще не потеряла контроль над собой. Но это все равно что трогать разболевшийся зуб или сдирать корку с только-только зажившей раны. Мои руки продолжают рыться в шкатулке, пока не натыкаются на мягкую ткань игрушечного кролика, с которым я спала каждую ночь, пока была беременна, чтобы у него был мой запах и потом можно было отдать его сыну. Я прижимаю его к лицу и вдыхаю, отчаянно пытаясь уловить следы этого запаха. Я издаю приглушенный вопль и слышу мягкие шаги Боу, который поднимается в мою спальню.
— Иди вниз, — говорю я ему.
Собака игнорирует меня.
— Убирайся отсюда! — пронзительно кричу я — обезумившая женщина, вцепившаяся в детскую игрушку.
Я кричу и не могу остановиться, но вижу теперь уже не Боу, а человека, который забрал у меня моего ребенка; человека, остановившего мою жизнь в тот момент, когда отнял жизнь моего сына.
— Убирайся! Убирайся! Убирайся!
Боу припадает к полу, тельце его напряжено, уши прижаты к голове. Но он не сдается. Медленно, дюйм за дюймом, он приближается, не сводя с меня глаз.
Приступ ярости покидает меня так же быстро, как накатил.
Боу останавливается рядом со мной, все так же припадая к полу, и кладет голову мне на колени. Он закрывает глаза, и я через джинсы чувствую его теплую тяжесть. Моя рука помимо воли тянется погладить его, а из глаз начинают катиться слезы.