Вера прежняя лишь подогрета,
Луч ее (чтоб даром не слепить?)
Все бледней для блудного поэта…
Кровь бы, кровь ему переменить
Или так божественным упиться,
Как большие люди, но чутьем
Зная, что в пророки годится,
И гордясь, что не солгал ни в чем, —
Века он, как говорится, кризис
Воплотил, с отверженными сблизясь.
Новая религия, родись!
Даже революция и войны —
Муки по тебе. Не удались
Пробы первые. Мы не достойны,
Мы еще не те. Жестоких нас
Мучит эрос: жажда расточиться,
Люди умирают каждый час
Под открытым небом. Но пробиться
В рай с одним оружием в руках
Невозможно. А в больших умах
Искушения и подвиг веры
Не на все же отвечают: с Ним
Все труднее людям. Есть примеры
Чудной цельности, но мы хотим
И языческого вдохновенья,
И спасения. Пронизан я
Тем и этим. Годы заточенья
Не были мне пыткой. Да моя
Совесть и не чувствует наружных
Испытаний. Мне из самых нужных
На земле вещей была одна
Всех других нужнее: пониманье,
Оттого я доходил до дна
В страсти и поэзии и знанье.
Только и на самом дне с тоской
Убеждался я, что камень вынут,
Тот, краеугольный. Где другой?
Человек, ты на себя покинут.
Что природа? Ей-то все равно
Грех? Но разве что-нибудь грешно?
Мой отец, когда дружил с путейцем,
Знающим строителем мостов,
Слышал от него, что не злодейством
Столько сильных сгублено умов,
Но переоценкой сил: устала
Голова, а новый груз неси!
«О сопротивленье матерьяла
Не забудьте, Боже упаси!
Даже самая большая сила
Может расшататься, как стропила».
Часто я припоминал завет,
Прозаический, но деловитый, —
Дни, когда от перегрузки бед
Человек, случайно не убитый,
То есть каждый современник наш,
В лагере и даже на свободе,
Сам себя пытал: «А ты предашь,
Если?..» И другое в том же роде
Сами знаете, что говорил,
Стоя за плечами, Азраил.
Помню, как мы мучили друг друга
Обучающий и рядовой.
«Повтори: хоругвь!» А он: «Хверюга!»
«Знамя есть хоругвь». — «Хеврюга!..» — «Стой!»
Юношей не видел я в казарме
Злобы, вынес многое шутя…
А теперь союзных ждали армий
Слишком долго мы, и все, хотя
Прятались, боролись, выживали, —
Злыми неврастениками стали.
Обесчещена была душа,
Именно душа, ведь часто тело
И прогуливалось, не спеша,
И лечилось отдыхом, и ело.
А она завидовала тем,
Кто с винтовкой или пулеметом
В бой идет, от ненависти нем, —
И, казалось, ангел стал пилотом,
Чтобы на мучителя-врага
Сбросить огнь. Как старая карга,
Что-то парка злобно бормотала:
«Жди! надейся! уничтожься! сгинь!»
Кто сказал, что нет у смерти жала?
Кто неразговорчивую синь
Умолить надеялся, растрогать?..
Развенчал небесное и я:
Возле патетического слога
Часа ждет ирония моя,
Чтобы… и ропщу, и все заметней