Очень строгий, очень грозный фон,
На котором суетится он.
Генералы все-таки — вассалы,
Есть повыше, а над теми кто?
Некто? Нечто? До чего же малы
Даже правящие. Ты, Ничто,
Нажимаешь, ледяным дыханьем
Обдавая. Бодро стал на миг
Человечек перед мирозданьем
В позу полубога, и состриг
Некто сук топорщащийся, если
Только этот Некто есть… Да есть ли?
Денационализация
Это — будешь ей чужим отныне,
Тут не белая акация,
Не березки — в самой сердцевине
Жизненности нанесен твоей
Вред ужасный. Ловко изъясняйся
На таких-то языках, людей
Узнавай культурнейших — признайся,
Что возненавидеть можешь их,
О ними отрываясь от своих.
Что для англичанина attractive
[47]Или джентельменское fair play
[48](Их язык, манеры и характер)
Узнавал я. Но как будто ей
Изменяю, вспомнил, что разлука
С русской жизнью — гибель для меня…
Много лет моя смягчалась мука
Близостью твоей, и вот до дня
Добрел, когда косноязычье,
В наказание за безразличье
Легкомысленное, — как удар
Чуть меня не поразило. Очень
Осложнился внешнего кошмар
Вновь на звуках и сосредоточен
И томит меня, британец мой,
Речь твоя, хотя уже знакома…
К Лермонтову, к Тютчеву. Домой!
Если может быть заменой дома
В комнате на Prati их строка,
Весточка, увы, издалека.
Как верблюд питается в пустыне
Из запасов своего горба,
Так в стране, где на своей латыни
Молятся (что ж, память не слаба),
С помощью во мне живущих звуков
Восстанавливал я силы. Клад —
Русское, и, слыша: Конев, Жуков,
Имени бывал я так же рад,
Как подаренной мне кем-то книжке
Фета: радостью приготовишки.
Хорошо, что, погруженный в Рим,
То есть в океан из океанов,
Стал и здесь воистину своим
Вячеслав Иванович Иванов.
Он стихи апрельские читал,
И листы в руке чуть-чуть дрожали,
Он, как патриарх, благоухал
Юностью и сединой… «Слыхали?
Я — католик…» И к лицу ему
Это, сам не знаю почему.
Рим — единственное все же чудо,
Но учить его немало дней
Надо и на месте: не красиво,
Не роскошно славных площадей,
Лестниц и колонн ветхоруинных
Шествие, а царственно. И вдруг
Правда о честнейших синьоринах —
В той же раме… Погляди вокруг:
Молодость, свобода, «аллеаты»
И амур безносый и крылатый.
Самый уважаемый турист…
Вот и наши: Гоголь, Баратынский,
Только то, что узнает артист,
Узнавал в Италии. Берлинский
Так ее ошеломил урок,
Что могли увидеть иностранцы
Самый тайный жизни уголок:
Серенады, Рафаэля станцы,
Но и разложений аромат,
Чужеземцем купленный разврат.
Здесь писал я «Встречу». Здесь, не эллин
И не иудей, на дне тоски,
Я увидел, словно из расщелин,
Облако протянутой руки, —
Чтобы, узости ветхозаветной
Расширяя праведный закон,
Дух в столице истинно всесветной