— Да что вы, товарищ страшина! — закричал опять Петенька. — Спасибо вам за угощение!..
Неловкость окончательно исчезла, когда растерявшаяся было в первые минуты хозяйка поставила на стол три стакана густого кислого молока, подернутого сверху румяной сливочной пленкой.
— Ряженка?! Ей-богу, ряженка! — торжествующе закричал Добудько. — Жинка, да ты у меня молодчина! Это уж точно! Та це ж краще простого молока!
Радость старшины, по-видимому, плеснула через край, он вскочил и поцеловал жену. От стыда и счастья из узких и горячих глаз ее выскочили слезинки.
Ряженку съели и похвалили. От водки уже не чувствовалось никаких последствий, кроме теплоты в теле и хорошего настроения вообще.
Опять принялись рассматривать фотографии. Теперь уже вместе с Добудькой, который был у них вроде экскурсовода.
Внимание солдат на этот раз привлек портрет усатого сержанта с двумя орденами на гимнастерке.
— Полный кавалер! — сказал о нем Добудько и добавил с гордостью: — Друг мой. Добрый был вояка!
— Почему «был»? Он что, разве… — Петенька умолк, перехватив печальный взгляд старшины.
— Мина фрицевская, а то б износу не было человеку. Богатырь!
— Что же с ним случилось? Как оно все?
— Долгая, хлопцы, история… — вздохнул Добудько, однако, не дожидаясь, когда гости попросят его об этом, сам стал рассказывать: — Дальневосточник он, откуда-то из здешних краев. Иваном Гурьянычем прозывался, а по фамилии Горюнов. Воевал еще в первую германскую, а потом з японцами дрался в двадцатых годах под Волочаевкой. А у нас служил старшиной хозяйственного взвода в батальоне. Со всеми делами, бывало, управится, ничего не забудэ. Все бойцы у него вовремя поедят, чайку горячего попьют и свои сто граммов получат. Цены не было человеку, хоть и водился за Гурьянычем один грешок… — Добудько замолчал и снова присел к столу, приглашая с собой Петеньку с Сычом.
— Какой же… грешок-то? — нетерпеливо спросил Петенька, не спускавший с Добудьки своих внимательных, зорких глаз.
— Да какой у старого партизана могет быть грех? Известное дило — зашибал больше, чем бы надо было. Прикасался вот к этому. — Добудько выразительным жестом указал на бутылку. — Бывало, начну его упрекать да стыдить. «Що ты, — говорю, — Иван Гурьяныч, тягнешь ее, окаянную, каждый божий день, неужели не надоесть вона тебе? Да ты трезвый-то бываешь когда? Я, — говорю, — щось не помню». А он: «Не знаю, Тарас. Сам уж не помню… Но, кажись, от первой германской до второй германской раза два тверезый бывал!» Она, проклятущая, — старшина опять кивнул на бутылку, — и довела его до могилы. Стояли мы как-то в обороне — пид Кировоградом дело было. Окопались як следует, зарылись поглубже в землю, сидим… Тут уж за вашим братом солдатом глаз да глаз нужен!.. От безделья обязательно щось придумают. Вот и на этот раз. Дывлятся командиры — бойцы попивать понемножку начали. То от одного, то от другого горилкой потянет… Дело паршивое: нужно было принимать меры, не то скандал! Отобрали, реквизировали, значит, все самогонные аппараты во всех ближайших деревнях и селах… На время прекратилось это безобразие. Да ненадолго! Опять начали примечать, от которых попахивало этой самой… стали следствие наводить: видкеля самогон? Шукалы-шукалы, да так ничего и не нашли… Хитро было придумано! — Губы Добудьки поморщились в улыбке, он, видать, с трудом сдерживал рвущийся наружу смех.