— Подтянуть ремни! — скомандовал старшина и пошел доложить командиру роты о готовности солдат к походу.
В час ночи полк оставил казармы.
По колонне передали:
— Можно петь!
И сразу же перекатом, из конца в конец, понеслось — сначала отчетливо, потом все глуше и протяжнее, пока совсем не угасло, как бы замерзнув на лету, подобно птице в лютую стужу:
— Рота, запевай!
— Батарея, запевай!
— Запе-э-э-вай!
— …ва-а-а-ай!
— …а-а-а-а-а…
— …а-а-а-а-а…
В хвосте колонны еще плыло это неопределенное «а-а-а-а», а в голове, там, где были подразделения первого батальона, уже взметнулось в студеную высь:
Стоим на страже всегда, всегда!
И если скажет страна труда…
Сотня сильных молодых голосов грозным рокотом возвестила, что встретит враг, который отважится напасть на страну:
Дальневосточная, даешь отпор!
Краснознаменная, смелее в бой!
Смелее в бой!
А какая-то другая, веселая рота мягко уговаривала:
До свиданья, мама, не горюй,
На прощанье сына поцелуй!
А где-то в середине колонны вспомнили старинную:
Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваши де-е-е-ды?
Наши деды — славные победы,
Вот где наши де-е-е-ды!
«Давай, давай, Ваня, жми, дружище!» — ощущая странный озноб во всем теле, мысленно поощрял Селиван Сыча, из рта которого тонкой струей вырывался пар. Вот где пригодилось искусство Сыча! Он высвистывал такие коленца, что у третьей роты дух захватывало, и она невольно умолкала, давая простор распалившейся Ванькиной душе.
2
Колонна между тем двигалась вперед, все выше и выше в горы. Особенно трудно было тем, кто шагал впереди: они шли по пояс в снегу, часто проваливаясь в какие-то ямы.
Вместе с колонной поднимались и песни, но с каждым километром голоса слабели, песни затухали. Дольше всех держалась одна, та, что уговаривала маму, чтобы она не горевала и не грустила. Но вот и эта песня погасла. Теперь слышались только скрип снега, шумное дыхание солдат, команды, раздававшиеся то тут, то там: «Подтянись!», «Не отставать!», да время от времени прорывались шутки.
— Ну как, Рябов? — спрашивал своего дружка Селиван. — Не служба, а малина! Сиди на машине, отдыхай, пейзажами любуйся, свежим ветерком дыши. Красота, верно?..
— А ты все еще помнишь, — проворчал Петенька, в три погибели согнувшийся под тяжестью своей полной выкладки.
— Как же, помню, — невозмутимо ответил Громоздкин.
— Если б я знал, что ты такой злопамятный, ни за что не пришел бы к тебе в госпиталь! — всерьез обиделся Рябов: он чувствовал, что ему не выдержать до конца похода, и очень тревожился, а тут еще Селиван со своими шуточками.
— Не обижайся, Петенька, это я только так… Хочешь, пожалею? — предложил Громоздкин.