Подъем на площадку Захар одолел, выбившись из последних сил, хрипя, как загнанная лошадь. В зимовье он положил несчастного охотника на нары и сам упал рядом с ним, чувствуя, что не в силах пошевелить даже пальцем. Когда чуть отдышался, затопил печь и стал раздевать человека. Снял с него полушубок, один унт, взялся за другую ногу, но она согнулась ниже колена. Кость голени оказалась переломленной. Захару пришлось распороть унт по шву. При помощи лучины и бересты он стянул ногу на переломе, чтобы кость правильно срасталась, на почерневшее, отбитое при падении бедро привязал лепешку сырой глины, чтобы вытянула жар. Пока возился, вскипел чайник. Кое-как разжал стиснутые зубы несчастного, напоил его крепким чаем.
Утром больной дышал ровно, но по-прежнему не открывал глаз. А к вечеру стал бредить. Тихо разговаривал с кем-то по-бурятски, цокал языком. Так прошло трое суток. Захар не отлучался из зимовья.
На четвертые сутки больной попросил:
— Ухы угыта, — и тут же просьбу повторил по-русски: — Пить!
Захар подал ему чашку. Больной приподнял голову, жадно припал губами к чашке.
— Где я? — прошептал он.
Захар начал рассказывать, но больной опять впал в забытье. В груди у него хрипело, хлюпало, потрескавшиеся губы побелели, желто-серая кожа плотно обтянула заострившиеся скулы. Набросив на больного полушубок, Захар отошел к окну. «Не жилец на свете, не вытянет», с тоской подумал он.
За окном бесновалась вьюга. Глухо шумела тайга, жалобно скрипели сосны и, будто взывая о помощи, неистово махали косматыми ветвями. Сердце сжималось от жалости к больному. Нехристь, басурман, а поди ж ты — жалко. У него тоже, наверно, детишки имеются, ждут батьку, в окошко поглядывают, а того не знают, что он одной ногой в могиле стоит.
Но, видимо, не суждено было охотнику-буряту умереть под заунывный свист пурги в полутемном зимовье Захара. Все чаще он приходил в себя, все ровнее становилось его дыхание, но минуло еще не мало дней и ночей, прежде чем он окреп настолько, чтобы разговаривать.
Это был Дугар Нимаев, кузнец, мастер-оружейник и чеканщик по серебру. Захар знал его до войны. Тогда Дугар был круглолицым человеком, с узкими смеющимися глазами, довольный, казалось, решительно всем на свете. Он часто бывал в Шоролгае, наваривал сошники для сох, ковал лошадей.
— Сильно ты переменился, тала,[3] не мог я тебя признать-то, — сказал Захар.
— Э, Захара, где уж тебе признавать, — горестно качнул стриженой головой Дугар, — мои хубун, мои бацаган,[4] когда пришел я с войны, долго-долго на меня глядел: чужой дядя — думал.