За столом, согревая руки о стакан с горячим чаем, Парамон рассказывал, что происходит в городе. Делами пока что заворачивает комитет общественных организаций, не признающий Октябрьскую революцию, но Совет собирает силы и вопрос о переходе всей полноты власти в его руки будет решен в эти дни. Положение трудное. Сил в Совете мало, не хватает денег, оружия, продовольствия, слаба связь с селами. А тут еще атаман Семенов собрал на маньчжурской границе казачню и всякий сброд, грозит с корнем вырвать «крамолу». За Семеновым стоят японцы…
— Не говорил Серов, чтобы мне выехать в город? — спросил Павел Сидорович и внутренне подобрался, ожидая ответа. Больше всего ему хотелось быть сейчас там, среди своих товарищей.
— Нет, об этом Василий Матвеевич не говорил. Он говорил о другом: в села надо направить как можно больше людей.
Другого ответа Павел Сидорович, собственно, и не ждал, но все равно ему стало грустно. Отгоняя это, ставшее почти привычным чувство, он скорее для себя, чем для Парамона, сказал:
— Что ж, правильно. В деревне вековая целина, не распашем ее, не раздерем слежавшиеся пласты невежества, предрассудков — не получим стойких всходов нового… — Он вдруг спохватился: — Ты устал, намерзся, а я с разговорами. Ложись отдыхать. Остальное — завтра.
Парамон уснул почти мгновенно. Павел Сидорович снял с гвоздя полушубок, набросил ему на ноги. Парамон спал, подложив руку под щеку, рыжеватый чуб спутался и сполз на лоб, помеченный поперечной морщинкой. Сейчас Парамон казался совсем молодым, и чувство, похожее на зависть, шевельнулось в душе Павла Сидоровича. Хорошо, когда вступаешь в новую жизнь с запасом нерастраченных сил… Его молодость увяла в тюремных камерах. И не только молодость отобрала у него тюрьма. В каменном мешке зачахла и умерла Саша — жена. Родила дочь Нину и не оправилась… И Нину он не видел уже двенадцать лет…
Тюрьма, каторга… А многим ли лучше была жизнь здесь, среди угрюмого недоверия семейщины, богобоязненной, суеверной, отвергающей все, что не укладывалось в рамки ее обычаев. Для них ты чужак. И не просто чужак — поганец и посельга.[6] Он задыхался от тоски и одиночества, особенно в первые годы, позднее к нему привыкли, перестали дичиться, подозревать бог весть в чем. Какое надо было терпение, чтобы заслужить доверие хотя бы наиболее мятых и битых жизнью мужиков. Но и сейчас это доверие не безгранично. Трудно, ох и трудно будет поворачивать жизнь с протоптанной дороги. Савостьян правильно сказал: семейских за приверженность к старой вере больше двух столетий держали на положении пасынков. Для них любая власть, кроме власти своих стариков, враждебна…