Зашел к Тимофею. Во дворе, запряженная в сани, стояла лошадь, как попоной, покрытая снегом. Тимофей и незнакомый Павлу Сидоровичу голубоглазый парень укладывали в сани какие-то пожитки.
— Во, легкий на помине! — обрадованно сказал Тимофей. — Павел Сидорович, это Семка, братан Кандрахи Богомазова. Зову его к тебе — не идет.
Семка переступил с ноги на ногу, хмуро проговорил:
— А-а чего там!.. Плетью обуха не перешибешь.
— Пошли в избу, — заторопился Тимофей.
У порога, одетая, с узлом в руках, сидела девушка. Смуглое лицо ее было заплакано, веки покраснели и припухли. Она беспокойно теребила узел, испуганно смотрела на них. Семка сказал:
— Ты разденься. Хоть погреешься перед дорогой.
Девушка отрицательно качнула головой, и на глазах у нее заблестели слезы.
— Не плачь! Ну что ты все ревешь! — устало сказал Семка и неловко погладил ее по плечу.
Тимофей провел Павла Сидоровича в куть и шепотом стал рассказывать:
— Семку ты не знаешь, он все время жил в работниках в Харацае. Там одни карымы — ну те, у кого бурятская кровь примешана. Эта черненькая деваха, Аришка, — дочка Семкиного хозяина. Семка сватался за нее, но хозяин отказал. Семка увез ее тайком. Привез домой, а вся родня на дыбы. Невиданное, видишь ты, дело, греховное очень — жениться на несемейской. Сроду такого не было, старики за этим строго смотрели. Ну, значит, родня шумит: стыд, позор и все такое. А мы с Кандрахой взяли в работу Саватея, батьку Семкиного. Со всех сторон его обхаживали — уломали. Согласился навроде принять их, только не в свой дом, а сразу отделить… А тут уставщик, старики влезли. Прямо Саватею сказали: останется молодуха в деревне, землю у Саватея отберут, из обчества выключат. Тогда Семкин батька обратно повернулся, выгнал сына. Теперь парню тут оставаться нельзя, обратно к хозяину тоже нельзя. Совсем некуда податься.
— А куда он ехать собирается?
— Хочет отвести Аришку домой. А сам будет искать в другой деревне места и угол. Пока найдет, то да се, Аришку дома замордуют, батька ее шибко сердитый и упрямый… Вот ведь что делается, Павел Сидорович. Калечат жизнь людям, проклятые! — Тимофей сжал кулаки, заросшие светлой щетиной скулы напряглись, припомнил, наверное, и свое горе. — Семка, иди сюда, говорить будем.
Семка подошел с неохотой, прислонился спиной к печке, с хмурой сосредоточенностью принялся обкусывать ногти.
— Говорю ему, Павел Сидорович, чтобы ехал в город. Не хочет.
— Не выживу в городе, душно там.
— Ха! Цыпа какая, не выживет! Об лоб поросенка убить можно, а бормочешь такое.
— При чем тут лоб?.. — Семка говорил уныло. Он, кажется, уже смирился со своей участью.