Как разглядывает человек диковинный камень или неведомые письмена, так он мог подолгу разглядывать радость и молодость, разлитые повсюду: на облаках, в стрекоте цикад на закате, в диких скалах, отгородивших счастливую долину от нависающих забот складчатыми горами и лысыми перевалами. На пограничных вершинах ветер выдувал из души сомнения и страхи. Сидя в седле, возвышаясь над раскинувшимся под ним миром, Туган-Шона разводил руки в стороны, закрывал глаза, воображая, что сейчас ветер подхватит их вместе с конем и они взлетят в поднебесье подобно вольным орлам. А то вдруг являлась ему горячая лепешка белого теста, посыпанная кунжутным семенем, ее предлагали руки доброго грека – лепешку и кусок соленого овечьего сыра, обернутого в пучок пахучей огородной травы.
Запахи приходили неожиданно и так же неожиданно исчезали, и каждый был окрашен в свой цвет: сосны, взбирающиеся на неприступные кручи осыпей, сцепленных напрочь мощными корнями, доносили струи смолистого желтого фимиама; дикий чеснок – ни с чем не спутать, ноздри различали его темно-зеленые флюиды, что включались в воздушную смесь робко, в отличие от резкого удара надкушенного огородного зубка, вызывающего целительные слезы и прочищающего дыхание. Родной до боли конский пот был прочно связан с закатным фиолетовым небом – наверное, потому, что многие путешествия начинались с заходом солнца, когда спадала дневная жара. Нестерпимая вонь горного козла, потершегося боком о мшистый камень, на который случилось приклонить голову, виделась коричневой, и он не мог разгадать почему. Зато пряный запах скошенного сена был серым, как перезимовавший стог, а вот сушившая ноздри зола на рассвете, когда случайно вдохнул ее, пытаясь раздуть потухший ночью костер, была мертвенно-белой, схожей окрасом с заячьей шкуркой, целую вечность провисевшей в пыльном чулане. Наваристый запашок бараньей похлебки, красный, словно огонь под котлом, знакомый любому монголу с детства, долетал до него с горяченным паром, пробуждая голод, а сладко-терпкий аромат розовых кустов, тягучий, будто сваренный в меду, самый яркий из всех запахов мира, казался янтарным, он усиливал чувственность, снимал переутомление и пробуждал в чреслах страстное желание. Тяжелый дух и тонкий аромат, непристойная вонища и густой фимиам, благоухание и смрад – густые и легкокрылые ноты запахов мешались, как и разнообразие оттенков цвета, и всё всегда кончалось одинаково: цвета сливались в одно непротыкаемое черное пятно, и из него, из самой его середины, раздавался и давил на уши твердый голос друга-командира, произносивший одно прощальное слово: «Прости».