мысль, жизнь мысли, мыслящей себя как жизнь. В этом сращении всегда универсальной мысли с всегда индивидуальной жизнью лежит возможность антропософии; гётевское:
«Что такое общее? Единичный случай», читается антропософски как: «
Что такое понятие человек? Единичный человек»[2]. Тот именно, в ком, на ком, по кому и опознается единственно quidditas человека. Разве не показательно, что
«человек» в усилиях философской мысли находил себя либо над собой, в теологии, либо под собой, в зоологии, и никогда в себе самом, в антропологии! Антропология, не ставшая антропософией, есть и по сей день всё еще не суверенная дисциплина, а приложение к зоологии или теологическая сноска, где
«нам» соответственно приходится узнавать себя либо в
«Боге» либо в
«обезьяне» (наиболее ловким удается и то и другое вместе). То, что
«мы» по привычке или по инерции относим себя к
«человекам», есть элементарное недоразумение, опровергнуть которое нам мешает лень или глупость. Недоразумение лежит в смешении индивидуального с биологической или социальной самоданностью; в моей биологической
«человечности» я повинен не больше, чем в моем
«гражданстве» — в том и другом случае речь идет об экземпляре рода, чувственно мультиплицированной differentia specifica
мыслимого понятия. Но в биологическом человеке человека по определению так же мало, как мало его и в гражданине; человек — это событие ЧЕЛОВЕК; философски: идеальный тип, реализованный, однако, не в чистой мыслимости понятия, а как некто фактический, изживающий свой свободный от телесности дух не как
«философию духа» в пропедевтической самоотчужденности, а как свое
тело, или природу естествознания, и, значит, познающий природу и мир как
«самого себя». Если
нам» хватало бы философской гордости тяготиться ролью приживальщиков при биологическо–логическом родовом
«человеке» (вот–вот впрыгнувшем в антропологию из питекантропологии), если бы мы ориентировались на какого–нибудь
«одного из нас», смогшего то, на что
«мы» настолько неспособны, что категорически отвергаем саму его возможность (Бог–выручалка теизма приходится тут весьма кстати, как некоторого рода метафизико–моральная надбавка за нашу духовную инвалидность), то у кого из нас повернулся бы язык назвать себя человеком — в присутствии ЭТОГО человека! Не говорят же в присутствии Гёте: я поэт — или в присутствии Кантора: я математик!
[3] В их присутствии как раз и учатся осознавать себя непоэтом или нематематиком. Но поэт или математик — лишь частные случаи ЧЕЛОВЕКА, перед явленностью которого равным образом учатся осознавать себя нечеловеком, что значит: выдавливать из себя социал–дарвинистическую бестию, свинствующую