Двое детей — не шутка. Михаил, он неплохой. Неспокойный, правда, издерганный. Все бы ему куда-то бежать, к кому-то. От нее, Татьяны, все чего-то надо. Того, пожалуй, что от первой жены в избытке получал, от чего и сбежал… Эта, его шальная, про сына, Степку, узнать, когда тот потерялся и Михаил не показывался — приходила. Довертелась. Ребенок не вынес! Пришла. Думала, может, отец сына уже и нашел, да не пускает. И услыхала новость. Угораздило же сболтнуть — она-то, Татьяна, по простоте, по бесхитростности. А та и оскалилась: «А ты что думала, я тебе добро отдала! Обрадовалась! Хотела на моем несчастье — счастье себе построить? Живи теперь… А, вы же, наверное, оба?… Вот и живите!» — так слова ее и пригвоздили. Стояла перед ней, как школьница. Правда, как с такой Миша жил? Видеться с мужем, говорить охота пропала напрочь. Замкнутый круг. Не выбраться! За что? Перед богом поклясться может, никому она за жизнь и слова худого не сказала.
Татьяна передала милиционеру на проходной авоську. Свидания, оказалось, запрещены. Милиционер посоветовал крикнуть перед окнами — мужа подзовут. Отойти на пригорок, чтоб видна была из-за забора, и… Татьяна отродясь, наверное, громко не кричала.
Но только встала перед окнами, высунулись сквозь решетки с десяток лиц, стали спрашивать.
Михаила она в первый миг не узнала. Вернее, узнала, но так, будто не он это, а кто-то похожий. Глаза ввалились, скулы выпирают. Зеленая застиранная пижама на голом теле. Да за решеткой!.. Улыбается, кивает, заговорить не в силах. И у нее губы повело, дрогнули… Не то его, не то себя жалко. Обоих! Бедолаги, кутята беспомощные.
— Ну, как ты? — спрашивает он.
— Ничего, перебиваюсь.
— Дети как?
— Бегают. Чего им?.. Ждут отца.
— Месяц еще продержат…
Помолчали, покивали. И сказать-то, получается, друг другу нечего. А что и говорить?
— А ты как?
— Нормально. Народ у нас хороший.
— Похудел…
— Ничего. Были бы кости…
— Я тебе там принесла…
— Не надо ничего… Спасибо.
Поговорили.
Постояла, махнула прощально, пошла.
А он смотрит в спину, смотрит. Уже без улыбки, грустно смотрит. Кажется, видит все, что внутри там у нее. Вовсе не потому молчала в телефон, что отвергала, как предполагал он. А просто боялась. Это уже после, когда выяснилось, здорова, волнение улеглось, появилась неприязнь к мужу. А вначале был один панический страх. Нелепо: два года жила совершенно одна, никого близко к себе не подпускала, а вышла замуж — и случилось…
Подошел трамвай. Поехала. Смотрела на больничное окно: муж, просунув руки в квадратики решетки, отчаянно махал, потрясал кулаками. Тоже помахала. Села. Привычно достала пудреницу. Припудрилась. Дольше обычного задержался взгляд на себе в зеркальце. Нет, не способна она выстаивать, мужественно переносить невзгоды. Она, Татьяна, хочет жить — нормально, спокойно. Ни больше, ни меньше. Хочет, чтобы была устойчивая семья, росли здоровыми и небалованными дети, чтоб был твердым достаток — не роскошь, но без перебоев. Чтобы муж после работы был дома, пусть уткнется в газету, в телевизор, но дома. Управится она с хозяйством, не расторопно, не между прочим, но потихоньку все сделает. Торгует она шляпками в магазине — не сказать чтобы уж очень нравилась работа, но неплохая. Не изматывает, коль в семье порядок. И жить бы… Ничего больше и не надо.