Мотор хрустнул и загудел на новой ноте. Впереди, закрывая даль, появилась серо-зеленая, залитая солнцем гряда, на которую мы и вползали. Небо стало расти, потом показались вершины деревьев и между ними две или три фабричные трубы… За стеклом запестрели темно-красные черепичные крыши, обсыпанные пылью виноградники, заборы, подметенные дворики, покрашенные известкой синеватые стены. Было похоже, что весь город состоит из одной нескончаемой улицы, несущейся куда-то по склону. Мы остановились на широкой, излишне расползшейся площади.
А зачем барышня-пуд прикатила в этот одноэтажный Темрюк?
Я вышел, достал сигареты и любопытства ради остановился, чтобы еще раз посмотреть на загадочные пропорции. Показались ее упавшие на лицо льняные волосы, она опустила ногу на нижнюю ступеньку, и вдруг растерялась, как будто испугалась этой незначительной высоты. Наконец решилась, и нога в черной, державшейся только на пальцах туфельке, повиснув в воздухе, стала беспомощно нащупывать твердь. Мне нужно было помочь ей, но я не успел этого сделать, хотя уже протянул было руку. Она не сошла и даже не спрыгнула, а в последний миг как-то неловко соскользнула вниз и, может быть, подвернула ногу. Сделала несколько мелких, как будто чуть прихрамывающих шагов и вошла в соседний, стоявший рядом, небольшой автобус. Тут же села к окну и опять раскрыла книгу. Потом подняла голову и, повернувшись к стеклу, взглянула куда-то вверх. И вдруг я увидел ее глаза, огромные, глубокие и, мне показалось, заплаканные. Нет, даже не глаза, а потрясающе трогательную сетчатую розоватость воспаленных слезами белков. Ну точь-в-точь как у знаменитой кающейся Магдалины Тициана, молящей, страдающей и являющей собой надежду. Но вот грешная голова снова опустилась над книгой, которая наверняка нужна была лишь для того, чтобы не слишком афишировать красноречивое раскаяние. И автобус с ней тронулся. Я успел прочесть на табличке «ТЕМРЮК — ТАМАНЬ». А ведь и действительно где-то рядом была лермонтовская Тамань.
Инспекция рыбоохраны помещалась в одноэтажном, стоявшем на отшибе доме, по соседству с Кубанью. Какой-то единственный зевавший у телефона в полупустой неподметенной комнате широкоплечий краснолицый человек, сидевший под приколотой к стене фотографией в черной траурной рамке, сказал мне, со странным интересом разглядывая мои ноги, что Степанов утром «убыл» на дежурство к Ордынке и вернется, может, к ночи, а может, завтра.
— К Ордынке? — опросил я, услышав знакомое название.
Губы и брови его почему-то дергались. Я посмотрел вниз и понял, что мои ноги тут ни при чем, а наблюдает он за кошкой, которая пыталась сорвать подвешенную для нее на веревке рыбку. Кошка подпрыгивала, дотрагивалась до рыбки лапой, но безуспешно. Игра для нее была придумана изнурительная.