«А, это тот, не то санитар, не то лаборант. У, скотина...»
Жанна на ходу молча лягнула его под коленку. Лаборант охнул, согнулся и стал ругаться вполголоса. Жанна тоже ругнулась в ответ. А у входа ее ждали мама, бабушка и конечно же Нинка. «Зачем — все, зачем так много?» Жанна с досадой отвернулась. Она вдруг показалась себе немолодой, опытной бабой, которую все еще принимают за девочку.
Сиденье такси приятно пружинило. Как славно запрокинуть голову и в водительском зеркальце рассматривать свое красивое лицо! Напоследок женщины в палате ее накрасили и причесали, потом она вместе с ними накурилась и чуточку выпила. В кармане шубки болталась пачка импортных сигарет: прощальный дар. Жанна мягко покачивалась в такт движению, и ей было легко, бездумно, хорошо. И казалось — все просто, все ерунда, все ей теперь трын-трава! Плевала она на больницу (едва вышла за порог, Жанна о ней забыла навсегда), на все больницы в мире! Впереди — жизнь! А она-то теперь знает, как жить. На все ей наплевать. И даже маму с бабушкой и Нинку, ничего не понимающую в ней, теперешней Жанне, верную ей наивную Нинку, Жанна всерьез не берет. Вот они рядом, а вроде — далеко, далеко от нее, вроде бы их и нет вовсе.
А Нинка, обняв Жанну за плечи, горячо болтала ей в самое ухо:
— Знаешь, мне кажется, он сам, сам по-настоящему несчастен. Да, Жанка, пойми же — очень, очень несчастен! У него очень на душе паршиво... «О чем это она? А, о Борисове. Тьфу ты...»
— Смотри не влюбись, — обронила Жанна вслух. — Ты же любишь всяких несчастненьких.
— А ты?
— А я любила его для себя.
— Знаешь, я все-таки возьмусь за него. Возьмусь, пожалуй. Надо помочь. Он ведь, знаешь... он, по-моему, не такой уж любитель истории. А просто уходит в нее... Как улитка в раковину свою...
— Нин, ты причесываешься когда-нибудь? — перебила ее Жанна.
Нина засмеялась.
— Изредка. И то так: плюну на ладошку и приглажу.
Она провела ладонью по жестким вихрам.
— Эх ты, Чувыкина! Эх, Чувыкина, — сказала Жанна.
В понедельник она пришла в институт. До звонка курила возле зеркала в туалете. Курила, как те женщины в больнице, слегка закинув голову, чуть-чуть отведя руку с сигаретой, чтоб напоказ длинные пальцы с коричневым маникюром. И приспустив подведенные, в русалочьей бирюзе, веки... Встряла в пустяковую болтовню с какими-то старшекурсницами. Вдруг захотелось ей зажить легко и весело, без всяких таких встрясок или страстей, зажить чуть шально и празднично, как бывает в кафе, когда чуть выпьешь, и музыка; натянуть на себя такие же, как у этих длинных девиц, плотно облегающие бедра и зад самые фирменные джинсы и узкий батничек телесного цвета: ты в одежде и вроде бы — безо всего, все изгибы тела налицо. «С моей-то фигурой это блеск! У меня же фигура не то что у этих табуреток», — косо глянула на двух раскрашенных, как сувенирные матрешки, модных девиц.