Он обладал способностью двигать предметы и часто ею пользовался, но он всегда знал, когда это делает.
Несколько дней спустя, любовно проводя пальцем по барельефу, украшающему его бронзовую чашу, он увидел странное отражение на полированной металлической поверхности. Он взял зеркало и увидел покрытое перьями крючконосое лицо, чьи уродливые черты медленно, у него на глазах, превратились в его собственные.
Это было немыслимо, это было ужасно.
Но — не невозможно. Известны случаи, когда бог вселялся в человека.
Он метался по комнате, стараясь успокоиться и думать трезво. Он говорил себе, что, пока его мысли остаются ясными, ему ничто не угрожает: его разум свободен. А одержимые, уж точно, не знали, что они одержимы.
Но откуда ему знать, что его разум был его разумом? И какой прок от разума, который не способен сказать ему, кто он?
В голове звучали слова: «Я Гор, сын Озириса…» Ястребиная маска, отраженное солнце. Отраженное солнце могло обжечь.
Огонь, свет и огонь.
— Я Сын, — бормотал он. — Я превосхожу…
Слова крутились у него в голове.
Он вдруг вспомнил, что никогда не знал своего отца.
Иногда он ощущал, что его сила становится безмерной. Переход от чувства слабости к безграничной уверенности был мгновенным. Испытывая подобный прилив уверенности, он осматривал горные долины и пустынные равнины и видел живущих там людей с ясностью бога.
В такие моменты он знал, что может сделать все, что угодно. Но он ничего не делал. Он не испытывал потребности преобразовывать мир, зная на своем опыте, что это убавило бы его силу. Творить, преобразовывать, переделывать было бы своего рода богохульством. Он воздерживался, чтобы действием не нарушить чистоту бесстрастности.
Спуск наступал без предупреждения. Горная вершина, на которой стоял Симон, вмиг выворачивалась наизнанку. Он оказывался в глубокой пропасти, отрезанный от света и тепла, не способный даже понять звуки, которые слышит. Все, что он видел, было бессмысленно: структуры распадались.
Иногда он начинал молиться и останавливался, испугавшись ястребиной вспышки огня, необратимого пришествия.
— Ну, зачем пожаловал на этот раз? — недовольно спросил Симон.
Эли, казалось, испугался.
— Я… э-э… просто зашел вас проведать.
— Проведать? Я что, болен?
— Да нет… я просто…
— Говорят, что я болен? В городе?
— Нет.
— Что говорят обо мне?
— Да вообще-то… по правде сказать, никто… ничего не говорит, — сказал Эли.
— Понятно, — сказал Симон. — Они ждут.
— Ждут?
— Да, ждут. Чтобы увидеть, что будет. Они увидят.
— Симон, — сказал Эли, — я ничего не понимаю из того, что вы говорите.