- Это - мой... - мама зарозовелась и молитвенно сложила руки, - Андрюша, пришел меня проведать. Попросился журналы по математике посмотреть. Он ею интересуется.
- Кхе... - армянин шагнул вперед, к раскрытому журналу и наклонился, пытаясь вчитаться в густо испещренный символами текст. Хватило его ненадолго, от силы на абзац. - Вроде и английским свободно владею, - чуть смущенно признался он, - а ни одной фразы не понимаю.
Он выпрямился и устремил на меня оценивающий взгляд, что-то про себя решая. Я замер, не дыша. Если меня исторгнут из этого рая, будет очень нездорово. Альтернативы нет.
- Хорошо, Андрей. Пойдемте.
Он развернулся и решительно зашагал по залу. Я пристроился рядом.
- Странно, - заговорил он, чуть отойдя, - я ничего такого не слышал. Нет, я, конечно, не математик. Я всю жизнь с хлопчатником работал, - доверительно сообщил он, - но у меня был учитель, да. Вавилов, слышали о таком?
- Эээ... Раз хлопчатник, значит Николай Иванович?
Он с одобрением посмотрел на меня:
- Молодец. Да, он. Быть его учеником, это, знаете ли, накладывает, да. Я стараюсь быть в курсе науки вообще, смотреть широко. Но такого не слышал, нет.
- Понимаете, Давид Вартанович... Это как в доме повешенного не принято говорить о веревке, так же и в храме современной науки не любят вспоминать о Гёделе. Его теорема о неполноте ничуть не сложнее для популяризации, чем теория относительности Эйнштейна, но популярности не наступило. Может быть, потому, что люди все еще хотят надеяться, что кто-то, наконец, скажет им всю настоящую правду - сиречь истину? А нет ее больше. Светлая ей память, она была так красива и так страшна, но поиск ее был так велик.
- Может, какая-нибудь ошибка? - с надеждой спросил мой спутник. Мы остановились на широкой лестничной площадки у огромного, метров пять в высоту, окна. Давид Вартанович тяжело переводил дух, пытаясь справиться с одышкой.
- Да вряд ли. Уже почти пятьдесят лет минуло. Два поколения математиков перепроверяло. Это ж не синхрофазотрон, тут только лист бумаги да карандаш надо. Кстати, ситуация с этим кризисом очень на физику похожа. Ну, помните, все эти настроения конца прошлого века, что все уже открыто и известно, осталось по углам немного разгрести? А из тех углов как повалили, то квантовая физика с ее принципом неопределенности, то теория относительности Эйнштейна? Вот и в математике так же было тогда. Уже все, финишная прямая, почти полная ясность в основах. Вот-вот, и будет создана самоочевидная аксиоматика, из которой на основе однозначной логики будет расти весь куст человеческого познания. Рассел как раз написал фундаментальный трактат «Principia Mathematica», чтобы, значит, навести полный и окончательный порядок в математике. Так, чуть-чуть небольшие неясности остались, кое-где подрихтовать - и все. Первым из великих, кстати, Гильберт заподозрил недоброе. Ну, право, это ж не зер гут, когда из парадоксов, обнаруженных в теории множеств, без всякой логической ошибки можно вывести, что «1 = 2»! Риманы еще всякие хулиганят, попрекают недоказанностью пятого постулата Эвклида. Непорядок. И Гилберт в ответ составил целую программу исследований для будущих поколений. Если бы ее выполнили, то, в частности, доказали бы, что полнота мира принципиально познаваема. А Гёдель взял и доказал обратное! И этим закрыл век Просвещения. Все. Мы никогда не познаем весь мир.