Мы оставались последними на нашем опустевшем этаже — Антуанетта, Каатье и я. Бумаги были давно убраны, комната закрыта, а мы все болтали в коридоре, прислонившись к стене.
Формальности были выполнены с пугающей простотой, и к трем часам все было закончено.
— Можно подумать, что мы ждем Эркюля Пуаро, — сказала Антуанетта, и в ее замечании был некоторый смысл.
Мы никак не могли поверить, что день вот так вдруг перестал источать ядовитые пары. Некий порядок в утренние события, бесспорно, был внесен. Мари сдалась властям, мсье Мартино был доставлен в больницу, где его состояние нашли «серьезным, но не вызывающим опасений», а Натали лежала сейчас в той самой клинике, где ее золовка произвела на свет невинную Аделию, детонатор сегодняшнего кошмара.
Казалось бы, я должна была ощутить успокоение, которое обычно испытываю, когда все приведено в порядок, расставлено по своим местам и определено. Допрошенная (и признавшая себя виновной) убийца, двое больных, которым оказана наилучшая медицинская помощь, — все это, вдобавок к тому утешительному факту, что мсье Мартино не заплатит жизнью за свою аллергию на тишину, должно было бы меня успокоить, но вместо этого вызвало какое-то тревожное ожидание, жажду «продолжения».
В то же время я впервые ощутила потребность быть вместе со своими коллегами и в самом деле чувствовала себя с ними заодно. Мне почти не было стыдно, ну, совсем чуть-чуть, что я так мало на себя похожа и что мое стремление обособиться и держаться благоразумнее куда-то испарилось. Наконец, хоть я и была в крайнем возбуждении, мне хотелось изгнать из своей памяти обескровленное лицо мсье Мартино, из-за чего он превращался в моих глазах в кого-то — или во что-то — совсем другое, а не в то, чем он был на самом деле. И изгнать из памяти лицо Мари, хотя она, к моему изумлению, из образа вовсе не вышла. Меня восхищало то, что даже после совершенного убийства у Мари Казизе был вид мстительницы. Уверена, что на ее месте я была бы просто не в состоянии считать, что нечто, распростертое на полу, виновно в тех же грехах, что и мсье Мартино, и настоятельная необходимость собственного преступления для меня бы тут же отпала.
И тогда я задумалась, как же я смогла прожить такую долгую воображаемую жизнь со шпагой в руке. Может, это именно для того, чтобы не видеть подлинного лица смерти, которая так красиво выглядит во время рыцарских сражений и так просто: если умирающий человек достойный, он произносит какие-нибудь заветные слова, а если дурной — застывает в безвредной неподвижности.