Я ходил к нему каждое воскресенье по утрам. Он жил возле площади Сен-Ламбер. В его квартире, казалось, месяцами не вытиралась пыль. Подобное пренебрежение к быту было в Бельгии такой редкостью, что Дель Мармоль тем самым приобретал в моих глазах особый шик.
Я взбегал по блистающей чистотой лестнице, ее устилал ковер, закрепленный медными рейками, которые хозяйка каждую субботу начищала до блеска. Стены были недавно покрашены, перила натерты, стойки перил без единой пылинки. Дверь Дель Мармоля со стороны лестничной клетки отливала темно-зеленым цветом. Но едва переступив порог, я попадал в другой мир. Казалось, давным-давно здесь произошло небольшое землетрясение, и каждый предмет несколько сдвинулся со своего места, да так и остался в таком положении до сих пор.
За исключением громоподобных «Осторожно!» Цезарь Дель Мармоль говорил обычно очень тихо. Его жена, которую почему-то звали Орфея, казалась свидетельницей и жертвой землетрясения, причем ее не только изрядно тряхнуло, но еще и осыпало штукатуркой. Все в ней было белого цвета — грязно-белого цвета стихийного бедствия: лицо, волосы, брови. К счастью, ее маленький рост несколько скрадывал размеры катастрофы. Она носила ситцевый фартук, серый с белыми узорами, одни и те же чулки мышиного цвета и теннисные туфли и летом, и зимой.
В этом мирке самым живым существом была черепаха, а самым ярким пятном — листок салата, который светился на дымчатом ковре, точно зеленый огонек в тумане.
Цезарь Дель Мармоль, несомненно, был талантливым человеком: в полном молчании, не помогая себе ни единым словом, он умудрялся передать ученикам пламень, не угасший в нем под толстым слоем пепла.
Он отмечал ошибку едва заметным, усталым движением, словно дирижер, которому режет ухо фальшивая нота. С той же царственной сдержанностью он посвящал меня в секреты сцены. Его репертуар насильственных смертей был бесконечен: яд, кинжал, нож, пистолет… Он нацеливал на меня указательный и средний пальцы, и я падал как подкошенный, иногда прямо на листик салата в опасной близости от черепахи. Тогда Дель Мармоль разражался леденящим кровь «Осторожно!» — и мне приходилось начинать все сначала на другом, не столь густо населенном участке ковра.
Я научился так мастерски умирать, что мама отказывалась присутствовать на репетициях «Рюи Блаза» и «Чаттертона». Особенно «Чаттертона». Первое время с книжкой в руках она подавала мне реплики. Мы располагались в коридоре, потому что дверной звонок, как, впрочем, и мамин слух, последнее время начал барахлить. Мама же пуще всего боялась «не услышать гостя» и «показаться невежливой».