Во всяком случае, его любовь к театру на этом кончилась. «Играйте и дальше, если желаете, — говорил он, — а я все, завязал». Он повышал голос, у него появлялись местные выражения и даже выговор. «Нет, я больше не играю, я не могу играть в этом мире», — говорил он, ударяя по столу. Он разом перечеркнул свою предыдущую жизнь, а к актерам проникся отвращением. «Неужели вам не стыдно ломать комедию?»— спрашивал он своих бывших учеников.
Жоарис смотрел на меня так, словно его рассказ имел прямое отношение ко мне.
— Видишь, Кревкёр, и ему тоже стало стыдно ломать комедию.
Я не спросил, что он имеет в виду под словами «и ему тоже…». Наверное, он метил в меня, давая понять (и возможно, с полным на то основанием), что его театр совсем иной природы, чем мой. В одном я уверен: все, что он говорил, он говорил неспроста. Он хотел прочертить границу и заставить меня ее перешагнуть, перейти на его сторону. И вновь я почувствовал скрытую и неясную угрозу, как в туманных пророчествах отцов церкви. Похоже, он клонил к проблеме добра и зла, теперь это снова вошло в моду. «Если я не уйду из разряда государственных служащих, не покину сей притон разврата, то обреку свою душу аду» — к этому в конечном счете сводится все.
Долгое время я находился под впечатлением ужасной картины: Орфея Дель Мармоль, запеленатая в белые муслиновые занавески, не выдержавшие тяжести ее невесомого тела, — возмездие за жизнь, искалеченную искусственностью.
Я никогда не рассказывал Сесиль об этой встрече с Бартелеми Жоарисом. Мне хочется думать, что я просто оберегал ее покой, но в глубине души я подозреваю, что истинная причина моего молчания в другом.
13. Кончина верхнего «фа»
Я очень скоро отказался от борьбы с мадам Баченовой — уж слишком неравными были наши силы. Хоть мы с Сесиль нежно и верно любили друг друга, в нашем браке с самого начала что-то было не так.
Вокал пожирает Сесиль, и я бессилен ей помочь. Она сидит за инструментом целый день и добрую часть ночи. Я часто прихожу работать к ней во флигель, но она не замечает меня. Всякий раз, когда она на секунду прерывает свои экзерсисы и поворачивается ко мне на табурете, я вновь полон надежд. Я ловлю ее взгляд, делаю к ней шаг, другой, но ее глаза не встречаются с моими, они устремлены куда-то сквозь меня, словно я — бесплотная тень. Для меня эта игра в прятки — мучительнейшее испытание. Когда Сесиль смотрит вот так, я с трудом узнаю ее и неизменно вспоминаю святую Бландину: едва она избежала когтей льва, как на нее спустили разъяренного быка, жизнь в ней держится только чудом и избавление от чудовищной муки оборачивается прелюдией к чудовищной смерти.