На этот раз роль у меня проходная: Клитандр в «Ученых женщинах» — я все еще играю его, несмотря на возраст. До выхода на сцену я чувствую себя совершенно потерянным. Несчастье с Сесиль — это мое несчастье: у нас родился мертвый ребенок. Весь короткий путь от улицы Булуа до театра у меня перед глазами стоит лицо жены — каким оно было в тот миг, когда она разрешилась от бремени (я не могу найти другого выражения) нотой, которой не суждено было выжить. С бедой или радостью, случившимися вчера или год назад, я справляюсь уверенно, а в ритм настоящего попасть не могу. Так было всегда. «Не пережевывай ты жвачку», — говорит мне отец. Уж он-то никогда ничего не пережевывал. Однако и моя работа — потому-то она так пришлась мне по душе — вновь и вновь влечет меня к тому, что уже отжито и отныне неизменно.
Что я скажу своим товарищам, какими словами? Как преодолею себя? Но и молчать я не в состоянии, молчание измучит меня, ляжет, как говорила мама, камнем на сердце.
Задолго до спектакля я закрываюсь в уборной, чтобы дать Франсуа Кревкёру время исчезнуть, пока я буду гримироваться. Грим для меня не просто личина: нанося грим, я самоуничтожаюсь. Театр возвращается в свое нулевое время. В душе воцаряется полный штиль, я уже больше не я, но пока еще и не кто-то другой: проводя пальцами по лицу, я словно себя стираю.
Клитандр — персонаж довольно непривлекательный. Этот унылый резонер («ваше время прошло, мадам, другая заняла ваше место») никогда не вызывал энтузиазма у актеров. В тот вечер, однако, я вкладываю в свою роль такую страсть, что зрители, покоренные и очарованные, освистывают злополучную Арманду, как только она открывает рот, а мой маленький, злобно-мстительный монолог награждают бурной овацией. Есть в этой реакции зала что-то необъяснимое. Обычно аплодисменты, даже если они раздаются некстати, не отвлекают меня от роли. Я перевожу их на язык своего персонажа, как спящий переводит на язык сновидения любой посторонний звук. Они доносятся до меня то шумом дождя, то шумом прибоя. Все, что совершается в зале, проникает в меня сквозь фильтр роли. Сцена высится над залом, и этого полуметра высоты мне достаточно, чтобы чувствовать себя недосягаемым даже для зрительских восторгов. Что я буду делать, когда этого крепостного вала не станет?
Если следующий выход не скоро, мы дожидаемся его у себя в уборных. Меня эти перерывы не беспокоят: пока идет спектакль, меня поддерживает сознание того, что жизнь моего героя продолжается. Разумеется, я стараюсь не рисковать и не играю с огнем, главное для меня — сохранить связь со своим героем. Эти провалы во времени могут оказаться смертоносными, как смертоносен для сердечника остановившийся аппарат искусственного дыхания. Я нашел, как оградить себя от опасности. Я оправляю в рамки гравюры, эстампы, фотографии — это память о деде, и она же, сохранив с детства движения рук Авраама, облегчает мне труд. Главное, что работа эта неторопливая и кропотливая: время как бы останавливается (нет ничего хуже ощутить бег времени, пока длится антракт), и я не разлучаюсь со своим героем.