– Ты позвонишь ей?
Тишина. Мягкий солнечный свет, струясь сквозь окно, рисовал сияющие узоры на его карамельного цвета коже.
– Коул? – мягко спросил его я.
Он раздраженно вздохнул, хотя я не сомневался, что это раздражение было фальшивым.
– Уже, дорогой.
– И?
– Увы, она оказалась ужасно занята. У нее нет времени с нами встретиться.
Занята? Настолько, что не может увидеться со своим единственным сыном в день его рождения?
– Она вышла замуж во второй раз?
– Нет.
– И она не работает?
– Естественно нет.
– Тогда… – проговорил я, зная, что лучше не допытываться, но не в состоянии заставить себя заткнуться, – …тогда чем именно она занята?
Какое-то время он молчал, потом все же ответил.
– Дорогой, если б я знал.
– У нее нет времени даже на ланч?
– Выходит, что нет.
С болью услышав в его голосе тихое смирение, я пожалел, что завел разговор так далеко.
– Мне очень жаль, – проговорил я тихо.
Он отпустил занавески, и они, качнувшись, снова закрыли окно.
– Пожалуйста, не надо меня жалеть.
– Почему?
Он пожал плечами.
– Все это жуть какое клише, разве нет? Бедный маленький богатый мальчик. (отсылка к классическому фильму с Мэри Пикфорд «Бедная маленькая богатая девочка» – прим. пер.) – Он отошел от окна, но ко мне так и не повернулся. Я видел только профиль и пряди волос, отгораживающие от меня его глаза. Когда он снова заговорил, его голос неуловимо изменился, стал тише обычного. – Я весь состою из одних клише.
И внезапно я понял, что изменилось. Его жеманность ушла, переливчатый рисунок речи стал почти неразличим.
То было его потаенное «я», которое до сих пор мне доводилось увидеть лишь мельком. Раньше его словно окружало силовое поле, за которым он мог быть самоуверенным и ироничным, но теперь, когда оно пало, я увидел, насколько на самом деле он был ранимым и хрупким. Я знал: он не собирался показывать мне такого себя. Если бы он понял сейчас, что его стены рухнули, что я могу по-настоящему до него дотянуться, то немедленно возвел бы их снова – оттолкнул бы меня ударом бедра, помахал сквозь челку ресницами, кокетливо подмигнул и вновь стал бы называть меня «дорогой».
Больше всего на свете мне хотелось схватить его в охапку, прижать к себе и сделать все, чтобы ему стало хорошо, но я не знал, как приблизиться к нему так, чтобы он не оттолкнул меня прочь. Мне было страшно даже заговорить. Медленно я протянул к нему руку. Я был уверен: стоит мне к нему прикоснуться – и он обратится в пыль.
Одним пальцем я дотронулся до его обнаженного плеча. Он ничем не показал, что почувствовал прикосновение, но когда я медленно спустился по его руке вниз, его глаза закрылись, а из горла вырвался вздох. И тогда я подошел ближе.