Это на его деньги гудели и приглашали шалашовок. После памятной встречи в заветном «сквознячке», когда его заставили звонить Волкодаву по мобильному телефону, Власов решил: жизнь его кончена, и как только он скажет последнее слово, наступит и последняя минута. Пустят пулю в сердце из «авторучки» или полоснут ножом по горлу — и захочешь, да не сумеешь закричать, захлебнувшись кровью.
К его удивлению, странные мужички забрали у него телефон и словно испарились, как привидения под первыми солнечными лучами.
Секунду спустя Фомич кошкой шмыгнул в неприметную щель и очутился в соседнем дворе, а оттуда рванул к Покровке и зарысил в лабиринт старых улочек у Мясницкой.
Естественно, он постоянно петлял, заскакивал в проходные дворы и подъезды, надеясь скинуть с хвоста возможную погоню или слежку: кто знает этих парней — вдруг отпустили лишь с целью позабавиться и потом лишнего поглумиться, когда решат кончить комедию и замочить тебя в пропахшей нечистотами подворотне? Или выслеживают, куда он рванет? Однако чутье подсказывало, что в данный момент он им до лампады — это серьезные люди, и они не станут гоняться за всякой вшивотой, а он, как ни пыжься, для них навсегда останется вшивотой. Им нужен оперок, господин Серов по кличке Волкодав! Они его начнут обкладывать, и упаси Бог несчастного Власова позвонить своему хозяину и предупредить, что его стукач ни сном ни духом никогда ничего не знал о взятом в заложники еврее. Тогда точно пришьют, а сейчас еще есть надежда вывернуться.
Надежды надеждами, но всю голову сломаешь, пока придумаешь нечто путное, и Анатолий Александрович понуро поплелся домой. Кажется, за ним никто не следил, но на душе от этого легче не стало — Волкодав тоже не помилует!
По дороге он позвонил приятелю, и тот немедленно выгрузил на него весь запас московских вариаций общероссийского мата, помянув родню Фомича до седьмого колена. Оно и понятно, дело сорвалось, поскольку Власов не явился на условное место встречи. Успокоив дружка, Анатолий дал отбой намеченным мероприятиям, а дома весьма категорично предложил сожительнице отправиться на недельку к матери, подсластив пилюлю парой сотен долларов из личной заначки. Баба в создавшейся ситуации лишь обуза, путы на ногах.
— Опять залетел? — взвизгнула подруга. — Отдай все, не жмотничай, отберут ведь на обысках.
— Тихо ты, дура! — цыкнул Фомич. — Дела у меня, ясно? На вот еще сотенную и вали. Вернешься, когда позову.
— Толя, миленький, — пытаясь его разжалобить и выжать еще хоть одну заветную бумажку, она приготовилась пустить слезу, размазывая по щекам тушь с ресниц, но он быстренько вытурил ее за дверь.