А какая же проба с одного стакана? — одним не ограничивалось. Грелка, как баба, на глазах теряла упругость и форму и когда уже совсем слипалась, клиент забирал ее с собой и двигался — зигзагообразно — восвояси. Иногда еще и возвращался: за обновленной обуткой, которую ненароком забывал у сапожника, нетрезво провожавшего его теперь до самой калитки: иногда со спаренным пением.
Вот этого самого деда Ивана, родного брата Марии и Ельки, Евдокия и увела. Высмыкнула. Причем этому предшествовало большое горе: кто знает, может, горе и уход-увод тоже как-то оказались связаны между собой?
У деда Ивана умер младший сын. Последушек.
Маленький, черноглазый, носатенький — дед Иван как старый ворон, он же — как бойкий, вертлявый птенец. Мы с ним были ровесниками, и я познакомился и даже подружился с ним: к бабе Мане его часто приводила мать, бабы Манина и деда Ивана невестка со странным именем Федора. Федора была молодая, смуглая, бойкая, в ее ловких руках любая работа горела. Мы с мальчиком (звали его Валей: мать, стало быть, носила почти мужское имя, сын — почти женское) допоздна гоняли на санках, которые соорудил нам Костик без единого гвоздя, с горы на окраине села. Усаживались, вцепившись друг в дружку, вдвоем и неизменно обгоняли да еще и сшибали тех, кто съезжал поодиночке: видно, потому что те-то неслись в свободном парении, а мы — в свободном падении.
И вдруг летом приехал, а Вали — нет. Это жуткое медленное слово: у м е р. Кажется, от воспаления легких. Я просто онемел от такой новости: я тогда считал, что умирают только старые.
Федора, похоже, тоже умерла: теперь в бабушкин дом заходила совсем другая женщина. Голова плотно закутана темной шерстяной шалью, которую Федора не снимала и в хате. Сама она ссылалась на головную боль, но мне кажется, она просто ничего не хотела слышать и сама стала как немая — и щебет исчез, иссяк, и сноровка тоже ушла. Я никогда не видел, чтоб так многослойно и старательно, без малейших просветов, укутывали голову. Федора словно защищала ее от новых ударов. С моим приездом она зачастила к родичам: сядет напротив меня и рассматривает. Мы были похожи с ее мальчиком. Мне становилось не по себе, кусок в рот не лез. Мне кажется, она не только вспоминала, угадывала, но наверняка еще и терзалась тайным, мучительным вопросом.
Почему не я? Не я, такой же десятилетний малыш, а — ее сын? Почему я вон остался, подрастаю помаленьку, а его снесли за ту гору, с которой мы с ним и катались зимой на санях.
За которую он в конце концов и закатился, как крошечное солнышко. Как пасхальное яичко на Красную горку…