Мы молчали, сидя друг против друга на неуютной мартовской скамейке на краю Страстного бульвара. И я вдруг обнаружил, что женщина эта смотрит на меня без обычного тихого зазыва и приязни. Какая-то в ней появилась отвлеченная строгость, и к ней очень шла. Вплоть до того, что приходилось признать: Василиса — почти что красавица, и даже, кажется, знает об этом. Да к тому же она еще и морально-интеллектуально меня выше. По крайней мере в настоящий момент.
Оставалось только встать и уйти.
Но она заговорила. Причем о вещах, имеющих отношение ко мне. Напрямую.
— Ты извини, может, тебе это неинтересно.
И начала излагать историю гибели моего заслуженного деда. Выехал он из Барнаула в июле 1924 года на сельскохозяйственный праздник в село Зеркалы, где рассчитывал выступить перед местной беднотой, чтобы побудить ее к большей революционной решительности в делах. Один выехал, несмотря на уровень должности. На бричке, запряженной парой лошадок. И вот возле брода на речке, название которой не уточнено, из кустов к нему выскочили кулаки на лошадях, человек шесть-семь.
Я зачем-то кивнул в этом месте, как будто был свидетелем события. Василиса на секунду запнулась, но продолжила. И вызванные ее рассказом кулаки начали рубить в капусту моего отстреливающегося из маузера деда прямо в бричке. Ее потом нашли настолько залитой кровью, что можно было предположить, что парочку врагов предок мой продырявил.
Василиса достала из сумочки сигареты, закурила. Она готовилась перейти к самой страшной части рассказа. Выпустила дым в бледный, безжизненный воздух.
— Тело было так изувечено… — начала она.
— …что чоновцы, которые нашли его, собрали его в вещмешок кусками и привезли в Барнаул, но не решились его передать с рук на руки жене. То ли ее не было дома, то ли постеснялись, тихо засунули под лавку в сенях. Только на следующий день жена, моя беременная бабушка, обнаружила ороговевший от засохшей крови мешок. Тут и родила мою мамочку, похитительницу стиральной машинки.
Рот Василисы слегка приоткрылся, и было видно, что он полон неподвижного дыма. Мне было за нее неловко и от этого немного жалко. Она что, думала — мне не известна эта семейная история? Конечно же мама рассказывала мне ее двадцать раз. Я заявлял Василисе, мол, не интересуюсь прошлым — и это правда. (Что мне эти алтайские бородачи! Разумеется, я происхожу от них, но никак моя нынешняя жизнь от них не зависит.) Меня и сейчас по-настоящему волнует только то, что произойдет, а не то, что произошло. Но это же не означает, что я не знаю своих семейных преданий.