Она, уже в то время задумывавшая дезертирство из филологии в парикмахество, со снисходительной ужимкой, придя на кухню, захлопывала очередную мою толстую умную книжку, как бы говоря: да ладно тебе, плюнь ты на этого Делеза и на Лакана плюнь, ты ведь пялишься в эти строчки только затем, чтобы доказать, что тоже не дурак, — так не докажешь!
Даже когда оказывалось, что я читаю то, о чем она даже не слышала, она умела это обернуть в свою пользу — значит, и не надо этого читать! Мои рассуждения вызывали в ней демонстративную зевоту, и она ставила меня на место, заводя разговоры о заседании своей кафедры, где ей доводилось сидеть с людьми, фамилии которых вызывали у меня скрытый трепет.
Я оказался в положении, которое меня никак не устраивало, но был согласен находиться в нем сколь угодно долго.
Она и не думала познакомить меня с семейством. Ни мать, ни тем более отец-академик обо мне и не догадывались. Женихом оставался все тот же японист. Мельком познакомился с сестрой Ольгой, матерью-одиночкой, тоже весьма снобского вида девицей из трехкомнатной кооперативной квартиры на Соколе. Причем, как я понял, знакомство это состоялось только потому, что Нине понадобились ключи от отцовской дачи, оставшиеся у Ольги. Мы примчались, и меня тут же отправили выгуливать огромного, непроницаемого, как древний египтянин, добермана. Даже чаю не предложили. Нина шепнула, что ей предстоит неприятный семейный разговор.
Повторяю: готов был терпеть.
Но при условии, что я хотя бы в постели у нее один.
Она утверждала, что это именно так. Мол, я такой молодец, что куда ей что-то там еще!
Настоящий кошмар начался, когда я заподозрил — это не так.
Я вышел из метро на Пушкинской и понял, почему прорвало шлюз и все эти столетней давности помои опять затопляют меня.
Потому что Пушкинская.
Страшный маршрут вдоль Тверского бульвара.
Тогда, двенадцать лет назад, была зима. На берегу улицы Горького высилась громадная ель. Громадина в ликующих лампочках. Предновогодняя московская суета. Даже машины урчали в грязном снегу примирительно, а пешеходы пахли мандаринами. А я прятался за хвойной башней, представляя собой посреди всех этих отвратительных радостных предвкушений, выеденную, выгоревшую скорлупу человека. Я выследил Нину. И носился за ней, потому что был легок, как воздушный шарик, и меня просто увлекла кильватерная струя, тянувшаяся вслед за бодрым аллюром ее измены.
Выследить ее я сумел только потому, что у нее сломалась машина и Нина стала доступна моему пешему наружному наблюдению.
Я давно, давно уже стал догадываться, что с геометрией наших отношений в зимнем московском космосе что-то не так. Есть какая-то невидимая тяготеющая масса, искривляющая привычные орбиты.