Продюсер назвал имя одной из известнейших эстрадных певиц.
— Ни за что бы не догадался! Правда, я не очень большой знаток итальянской эстрады. Что ж, скажите ей, чтобы приберегла свои силы для следующего Сан-Ремо — я писал сценарий не для мюзикла, а для обычного фильма. Кто там у тебя на очереди?
На следующей кандидатке было светлое воздушное платье, похожее на балетную пачку. У нее были очень красивые ноги — просто загляденье.
— А эта будет изображать свою любимую балерину, — пробормотал Габриэле, переводя взгляд с длинных, стройных ног девушки на ее по-кукольному хорошенькое личико. — Надеюсь, Карла Фраччи[3] не заметит моего исчезновения…
Воспользовавшись тем, что девушка не смотрела в его сторону, он встал со своего кресла в глубине зала и, стараясь не привлекать к себе внимания, пошел к выходу.
Выйдя из просмотрового зала, Габриэле направился в бар освежить горло и переброситься парой слов с барменшей. Это вошло у него в привычку, стало традицией. Рената бы обиделась, если бы узнала, что он был на студии и не зашел к ней.
Пока Рената смешивала его коктейль из киви, он наблюдал за ее руками. Его всегда завораживали движения ее рук. Рената делала свою работу невероятно быстро — но ее руки двигались так плавно, так грациозно, что это создавало впечатление замедленной съемки. Кошачья мягкость ее движений обманывала глаз — наблюдая за этой видимой медлительностью, ты был удивлен, когда через несколько секунд заказанный тобой напиток был готов.
Он знал прикосновение этих рук. И знал, что никогда не забудет того, что чувствовал при их прикосновении, хоть и никогда не будет сожалеть, что этого больше не повторится. Прошло уже много времени с тех пор, как он и Рената расстались. Но они до сих пор были друзьями.
Габриэле всегда удавалось сохранить дружеские отношения с женщинами, которые у него были, — быть может, потому, что к каждой из них он относился искренне, и женщина чувствовала это. А когда они расставались, это происходило как-то само собой, по обоюдному согласию и от взаимной усталости. Обычно женщины уставали от него быстрее, чем он от них. Какая-то из женщин сказала ему однажды, что он очень требователен и это изнуряет… Но если он был требователен к женщинам, то чего же он от них требовал? Он не знал этого. В самом деле не знал.
Он не помнил, чтобы когда-нибудь бросал женщин — разве что в ранней юности. Он вовсе не был тем, кого принято называть «однолюбом», но это еще не значило, что он не был способен любить искренне. Он любил каждую из своих женщин так, как будто она — единственная женщина в его жизни. Пока он был с ней, для него существовала лишь она — он забывал о прошлом, он не думал о будущем. Других женщин он просто не замечал… Его ли это вина, если его любовь была огромным, огромным домом, с таким количеством комнат, что — он был в этом уверен — ему не хватит целой жизни, чтобы их пересчитать? Любимая им на данный момент женщина занимала лишь малую часть этого дома. Пусть и этой малой части было много — больше, чем ей было нужно, и, может, больше, чем любой другой мужчина смог бы ей дать. А когда любовь проходила, он вовсе не выгонял женщину из той части дома, где она обитала, — он просто шел обследовать другие комнаты… Он не помнил, чтобы когда-нибудь любовь поглощала все его чувства и мысли. Наверное, он был просто неспособен отдаваться безраздельно любви.