В синих глазах Патнэма выразилось сомнение.
— Он действительно все это планировал? Я представления не имел.
— Потому что он так решил. Хотя вообще-то он хотел, чтобы вы в этом участвовали.
— Почему же он никогда не упоминал об этом?
— Он был очень гордым человеком. И считал, что вы все против него. Он не хотел, чтоб вы решили, будто он вымаливает у вас поддержки. По крайней мере, мне кажется, что он так думал. Об этом он мне ничего не говорил.
— Ради Бога, Пат, — сказал Роберт. — Ты как пес Сесилии. Стоит бросить тебе кость, черт побери, и ты доволен. Меня уже тошнит от разговоров о проклятом отцовском музее.
— Будь любезен, не сквернословь за столом, — заявила миссис Баннермэн.
Роберт, казалось, был на грани взрыва — он, в конце концов, был взрослым человеком, и, в довершение ко всем проблемам, ему отнюдь не доставляло радости, когда с ним обращались как с ребенком. Но, когда дело касалось его бабушки, он, похоже, обладал геркулесовыми силами самообладания. Он вздохнул и выдал свои чувства лишь тем, что глянул на дворецкого с такой свирепостью, что бедняга чуть не выронил поднос.
— Что ж, есть вещи и похуже, чем музей, — дерзко произнес Патнэм. — По крайней мере, отец хотел что-то сделать. Оставить свою метку.
— Оставить свою метку? — Сесилия возвысила голос, заставив Букера напрячься как сторожевого пса в стойке. — Почему каждый в этой семье должен оставить свою метку? Первое, что люди говорят нам: «Что ж, это очень хорошо — родиться Баннермэном, с такими-то деньгами, но что вы собираетесь делать со своей жизнью?» Посмотрите на отца. Он не должен был выставляться в президенты. Мама умоляла его не делать этого… А она была уже больна. Вот чего я ему никогда не прощу, как бы сильно я его ни любила. Как и того, что он не приехал домой, когда она умирала.
— Сеси, он мог не понимать, что она умирает. Ты это знаешь. — Букер бросил взгляд в сторону Роберта. Предупреждение? — подумала Алекса. — Или просьба успокоить Сесилию? Все, кажется, забыли о ее присутствии, даже Сесилия, которая явно погрузилась в старые семейные обиды.
— Сеси, — произнес Роберт тем ровным тоном, каким обычно успокаивают лошадей, очень раздельно выговаривая слова. — Давай не будем ворошить это снова.
Но Сеси нельзя было остановить.
— Я этого никогда не пойму! Мы его известили, а он не приехал.
— Если бы он приехал, ничего бы не изменилось.
— Для нее изменилось бы, Роберт! Ты знаешь, что изменилось бы. Ты передал ему сообщение, а он все равно уехал в Канзас-Сити, или куда-то там еще, выступать перед Молодыми Республиканцами, и она умерла, не повидавшись с ним.