— Почему вы отошли от правительственной партии?
— Из идейных соображений. Ее лидер Ференц Салаши, придя к власти, стал проводить откровенно фашистскую политику. Страну наводнили эсэсовцы, начался разбой, как на большой дороге. Это было предсмертной агонией и немецких и венгерских фашистов.
Все это толстяк говорил торопливо, будто боясь, что его прервут. Но мы не мешали ему. Хотелось за время пути познакомиться с ним поближе.
Многие диверсанты нами были уже задержаны. В двух случаях нашим товарищам пришлось столкнуться с вооруженным сопротивлением. Но все обошлось благополучно.
— А вы знаете, что показал один из этих молодых людей? — сказал Набатов. — Он утверждает, что его начальником является вовсе не Семерш.
— А кто?
— Некий Матиас.
Итак, снова Матиас. Мне вспомнился тревожный рассказ Каролины, вспомнился ее дядя Ласло Корда, румяный здоровяк, который, «к сожалению, не бог и всего знать не может».
— Как его настоящая фамилия, кто он?
— Задержанный не знает или не хочет говорить. Утверждает, что еще ни разу с ним не встречался.
— А Семерша он знает?
— Да. Сначала он должен был войти в группу Семерша, но потом ему дали другое задание: перейдя линию фронта, связаться с Матиасом.
— Через кого?
— Через Тибора Кичи, сына хозяина ресторана.
— А где находится его сын?
— Об этом лучше всего знает отец.
— Он знает?
— Да. Встреча должна была состояться в ресторане.
Выходит, Матиас — руководитель самостоятельной, неизвестной нам группы. И тоже связан с выпускниками школы. Но правильно ли предположить, что он был там преподавателем? Почему ни Семерш, ни другие ничего о нем не говорили?
В комнату вводят Габора Кичи. На улице солнечный зимний день, свет слепит глаза, и он часто моргает, морщится. По всему видно, что за эти несколько часов он изрядно поволновался. Огляделся вокруг, узнал Набатова, но виду не подал.
— Где находится сейчас ваш сын Тибор Кичи? — спрашиваю я.
— Не знаю. Мы с ним поссорились, и с тех пор…
— И с тех пор вы принимаете в ресторане его друзей? — вежливо продолжил Аркадий.
— Его друзей?
— И своих тоже, — сказал Набатов.
Толстяк обернулся к капитану, встретился с ним глазами, и мы заметили, как он побледнел.
— Видит бог, я не виноват. И мой сын тоже не виноват, — торопливо заговорил он. — Это все Бароши…
Последние зимние дни
В тот же день наши товарищи взяли Бароши-Матиаса. Доставили его совершенно пьяным, и спрашивать его о чем-либо было бесполезно. Наутро, когда он проспался, мы спросили, кто такой Матиас, он, хмуро глядя на нас исподлобья, выдавил:
— Хорошо. Если вы что-то пронюхали, говорите.