Ибо силы были чудовищно неравные: три крейсера («Инфанта Мария-Тереза», «Адмирал Окендо», «Бискайя») имели очень слабую броневую защиту, один («Кристобаль Колон») с присущей испанцам — тогда и всегда — непродуманной скоропалительностью решений был отправлен из Кадиса так поспешно, что на нем не успели установить тяжелую артиллерию, а два современных легких эсминца («Фурор» и «Плутон») были более чем уязвимы для огня американской эскадры, где под командованием адмирала Сэмпсона находились четыре мощных броненосца («Индиана», «Орегон», «Айова», «Техас»), два крейсера броненосных («Бруклин», «Нью-Йорк») и один легкий («Глостер»), не считая вспомогательных судов и транспортов. Следует учесть, что четырем вышеназванным кораблям, защищенным броневыми листами почти полуметровой толщины и вооруженным орудиями калибра 330, 305 и 203 мм (общее количество стволов тяжелой артиллерии составляло 52 единицы), противостояли шесть крупных испанских кораблей с орудиями, максимальный калибр которых не превышал 280 мм. Таким образом, для американских кораблей это больше напоминало стрельбу по мишеням, нежели артиллерийскую дуэль, и испанский адмирал Паскуаль Сервера, сознавая это, пытался отговорить правительство от его безумной затеи. Однако в Мадриде в то время бушевал патриотический восторг, чтобы не сказать — угар: ведь за столиками кофеен войну так легко вести и выигрывать. Посему адмиралу напомнили слова дона Касто Мендеса Нуньеса, сказанные при бомбардировке Кальяо[23]: «Лучше потерять корабли, но сохранить честь, нежели наоборот».
Адмирал Сервера и командиры его кораблей все были профессионалы, видали виды, а потому иллюзий не строили. Знали, что победить не смогут, и в ночь перед выходом из гавани, на последнем военном совете, простились друг с другом. Знали, что идут на самоубийство, но приказы не обсуждаются. И потому им ничего не оставалось, как развести пары и сниматься с якоря. В подобных обстоятельствах возможна была лишь одна двойная тактика — выйти из порта самым полным ходом, прорвав блокаду орудийным огнем, и попытаться скрыться, уповая лишь на то, что застигнутые врасплох американцы не успеют поднять давление в котлах. Если же вырваться не удастся — подойти на предельно близкую дистанцию и вступить в бой, стараясь пальбой в упор компенсировать недостаток дальнобойности и крупных калибров. Перед тем как сняться с якоря, старый адмирал, не сомневавшийся в исходе этой безумной авантюры, тщательно собрал все полученные приказы и вместе с копиями собственных возражений и протестов вручил их архиепископу Сантьяго. Удастся ли Сервере уцелеть во всем этом или нет — он не желал, чтобы в Мадриде пятнали его честь и порочили его имя. В конце концов, дон Паскуаль был испанцем, а следовательно, знал, что когда все пойдет к дьяволу, когда газеты поднимут заполошный вой, а министры и адмиралы, как всегда, начнут переваливать ответственность друг на друга, в Мадриде примутся искать козла отпущения и думать, кому придется платить за разбитую… о, если бы посуду! — эскадру. Именно так все и произошло, но заботливо сбереженные документы помогли ему сохранить и лицо, и карьеру, оправдавшись перед военным трибуналом, перед которым предстал по возвращении из плена.