Умер Пако-Мореход, а меня не было при этом. Не смог приехать. Не смог проститься. И не знал, что он заболел. Я был далеко, в Италии, когда какое-то время назад позвонили и сообщили, что он плох. «Плохи его дела», — сказала тогда дочка. Рак. Дело это как вскрылось, так сейчас же и закрылось, и врачам оставалось лишь развести руками. Ничего не попишешь, Пако. И его положили в больницу в Картахене дожидаться. Лишь тогда я об этом узнал. Пако умирал, а я был в Милане и раньше чем через неделю вернуться бы не поспел. «Он не звонит и даже не вспомнил обо мне» — были его слова. И с этой уверенностью он и умер. Когда же я позвонил и смог поговорить с его женой, он лежал с кислородной маской и уже ничего не сознавал. И отчаливал в небытие, думая, что я забыл его. А я, узнав, позвонил его тезке — Пако Эскудеро с местного телевидения, уважаемому журналисту и брату моему с тех еще пор, когда мы вместе зубрили «Arma virumque cano»[49]. Мореход при смерти, сказал я ему. Безнадежен и не протянет до моего возвращения, однако я хочу, чтобы люди знали: он умер, как Господь велел. Как подобает хорошему человеку, моряку и живой легенде. Еще хочу, чтобы он знал, что его не забыли, не закопали как собаку. Что я помню о нем, что мы его вспоминаем. «Спокойно! — сказал мне всемогущий Пако с телевидения. — Спокойно! Я все устрою».
Канал «ТелеКартахена» не так давно прислал мне запись материала, прошедшего в выпуске новостей: там бронзоволицый, голубоглазый, седокудрый Пако-Мореход, слегка пополневший со времен моего отрочества, гуляет со мной в порту, пьет пиво в барах «Соль», «Обрера», «Валенсия» или стоит перед витриной «Гран-Бар» на Калье-Майор. Дело происходит сразу после выхода романа «Тайный меридиан», где повествуется о море и о моряках, а Пако, который там действует под именем Педро, всякий может узнать по речам, по молчаниям, по движениям. Ну, насчет молчаний я слегка загнул, потому что в последние годы Пако сделался словоохотливей, чем прежде и всегда. Оно и понятно, годы берут свое — сознаешь, что скоро предстоит укладываться в дальнюю дорогу, а ведь не хочется уносить с собой все, что держал в себе. Старик был одним из последних осколков минувшей эпохи, когда люди зарабатывали себе на жизнь в порту чем и как приходилось — ловчили и химичили, не брезговали и контрабандой, постоянно — за исключением дней и ночей, проводимых на качающейся палубе, — балансируя на внешней и весьма зыбкой грани нарушения закона. Он был не учен, но обладал глубокой мудростью этого средиземноморского мира: это его солнце и соль навсегда впечатались в бесчисленные морщинки вокруг глаз. Он знал, что такое море и что такое жизнь, которые, по его убеждению, друг друга стоят. Может быть, еще и потому стал он в последние годы разговорчивей, что хотел как-то избыть демонов, которых засадили ему в душу портовая администрация, городские власти, правовые нормы и общая их не скажу какая мать, совокупными усилиями заставившие его за бесценок продать баркас и, осев на суше, превратиться поневоле в пенсионера — двадцать четыре тысячи долбаных песет