В дверь постучали, и Констанс крикнула: «Ja».
Дверь открылась, и вошел Причард. Она удивленно подняла глаза. За все три недели он ни разу не был у нее в номере. Растерявшись, она стояла в одних чулках посреди комнаты, где все было разбросано после прогулки на лыжах — ботинки возле окна, свитер брошен на спинку стула, на батарее сушатся перчатки, возле двери ванной висит парка, и с воротника ее струйкой стекает растаявший снег. Приемник был включен, и американский джаз играл «Бали Ха-и», которую передавала военная станция из Германии.
Причард улыбнулся ей, стоя у открытой двери.
— Ага, — сказал он, — тот самый уголок чужой комнаты, где всегда будет жить студентка.
Констапс выключила приемник.
— Простите, — она беспомощно махнула рукой, чувствуя, что волосы у нее не причесаны. — У меня такой разгром.
Причард подошел к письменному столу и стал рассматривать стоящий там портрет Марка в кожаной рамке.
— Ваш корреспондент?
— Мой корреспондент.
На столе стояла открытая коробка с бигуди, валялась машинка для загибания ресниц и полплитки шоколада, и Констанс стало стыдно, что она представляет Марка Причарду в такой легкомысленной обстановке.
— Он очень красив. — Причард прищурился.
— Да.
Констанс нашла и надела мокасины, и ей стало немножко легче.
— У него серьезный вид. — Причард отодвинул коробку, чтобы лучше рассмотреть Марка.
— Он действительно очень серьезный, — сказала Констанс.
За все три недели, что они катались с Причардом на лыжах, она ни словом не обмолвилась о Марке. Они болтали о чем угодно, но по молчаливому соглашению почему-то никогда не вспоминали Марка. Каждый день они вместе катались с горы и много говорили о том, что нужно всегда обязательно наклоняться вперед и падать, расслабив мышцы, о том, как Причард учился в закрытой школе в Англии, о его отце, о лондонских театрах и американских писателях, о том, как чувствует себя человек в двадцать лет и когда он уже прожил тридцать, о рождественских праздниках в Нью-Йорке, о воскресном футболе в Принстоне, и даже однажды у них разгорелся решительный спор о мужестве, после того как Констанс испугалась, съезжая как-то вечером вниз по крутому склону, когда солнце уже садилось и в горах не было пи души. Но никогда они не говорили о Марке.
Причард отвернулся от портрета.
— Не нужно было обуваться ради меня, — сказал он, кивнув на мокасины. — Когда катаешься на лыжах, самое приятное снять потом эти чертовы тяжеленные башмаки и ходить по теплому полу в шерстяных носках.
— Я все время воюю с собой, чтобы не быть неряхой.
Они молча стояли и смотрели друг на друга.