— Ну шо це за борщ, а? — пожимая плечами, спрашивал он. — Моя мамо, бувало, зварить борщ, так от це борщ! Ну вот хучь ты тилько два кавуна зив, и брюхо не имеет уж ничого, а от одного духу исты станешь! Во це був борщ!
Не хвалил он и водку.
— Ну що це за горилка, а? — он презрительно морщился, — Вот мий батько, бувало, выгонить, на ногтю горить!
И он, сжав кулак, выставлял вперед большой палец, показывая, на какой ноготь лил отец самогонку. Командиры не упускали случая пошутить над ним.
— Нет, нет, комбат, Терещенко не наливай! Зачем ему? Это же вода, на ногте не горит. Только зря добро переводить.
— Эге, — ничуть не обидевшись, смеялся Терещенко. — А ты чуешь, шо у мене тут? — он показывал на живот. — Не чуешь? У мене тут такой аппарат, шо воду прочь гонит, а то, шо горить — во сюда! — он показал на сердце, потом на голову. — Так шо, комбат, лей больше, не ошибешься!
Он и ел все с аппетитом, и выпивал с аппетитом, но не был большим охотником выпить. Он просто в кругу товарищей так вот высказал свою боль, свою тоску по поруганной врагом Украине, и, понимая это, никто ни разу не оговорил его, не высказал неудовольствия тем, что иногда он одно и то же говорил по нескольку раз. Он часто вспоминал о земле.
— Ну шо ж тут за земля, э-э? — и он махал рукой. — Вот у нас на Вкраине це земля! Ты возьми хучь самое наипоганейшее зернышко та брось на дорогу, хучь бы в пыль, то колос в руку выдеть по осени! Во це земля!
И Тарасов, да и большинство в батальоне, были северянами, тоже любили свою землю и нашли бы что сказать о ней доброго, но не спорили. Зачем было спором обижать Терещенко? Всем было понятно его чувство тоски по родным местам. Всем было нелегко, но таким, как Терещенко, Горько вдвойне — родные его места были подмяты врагом…
— Как у тебя? — спросил Тарасов Терещенко.
— Шли по твоему следу гости, но мы сказали: наши все дома; они и повернули назад.
Терещенко переходил на своеобразный украинско-русский диалект только тогда, когда для этого была особая душевная обстановка. „Так Вкраиной дуже пахне“, — признался он однажды. Обычно же он говорил на чисто русском языке. Поначалу Тарасов только улыбался такому вот, как теперь, бодрому тону и шутливым формам ответов Терещенко, но погодя узнал, что он говорил таким образом тогда, когда особенно пасмурно было на душе, и теперь иначе воспринимал такие речи ротного.
— Кошек от себя гони, — спокойно, с душевной добротой, тихонько сказал в трубку Тарасов.
— Шо, шо? — не понял Терещенко.
— Я говорю, гони тех кошек, что в душу скребутся.