– Чья голова висела у тебя на поясе?
– Смога. Он сломал обе ноги и позвоночник, когда решил скатиться по склону. Как ты. Пришлось освободить брата от мучений и воспользоваться им, чтобы втереться к тебе в доверие.
– Гуманизм – великая штука.
– Что?
– Ничего.
Вагон вздрогнул, заскрипел, трогаясь. Застучали колеса, прямо как в старое доброе время… недели три назад, дома. Морхольд вздохнул, понимая, что эта поездка может все-таки оказаться и последней.
– А это чудовище? – В голосе девушки мелькнул неприкрытый страх. Показалось ли Морхольду или нет, но уважение в нем тоже было. И неизвестно, чего больше. – Откуда взялся он? Ты знаешь?
– Я не чудовище.
Морхольд вздрогнул. Жуть зашипела, скрывшись у него за пазухой. Милена замерла, лишь повернув голову к голосу. Даже шевеление и поскуливание в дальнем углу прекратилось.
Низкий и хриплый голос перекрыл стук катков, грохочущих внутри железной коробки. Скорее всего, только свинец, проложенный между внешними и внутренними стенками, как-то скрадывал звук. Голос пророкотал, оставив после себя привкус страха. Ощутимый и пряно-уксусный, так и щиплющий язык и скатывающийся вниз.
Голос, идущий из клетки с Молотом. Голос Молота.
* * *
Просыпаться в густых сумерках ужасно. Просыпаться в темноте, едва освещаемой уже практически потухшими бочками, где закончились дрова, куски мебели и обрезки найденных покрышек, совсем мерзко.
Холодно и темно. Одуряюще хочется сбегать по нужде, но непонятно, куда. Рядом кто-то чешется, кто-то мотает так и не высохшие, жутко разящие вонью, портянки. Кто-то, без затей и стеснения, пускает злого духа в штаны. Или в юбку, какая разница? Запаха от этого меньше не становится. Особенно если кишки давненько уже болят.
Утро наступало медленно. Даже не будь зимы, солнце ещё бы не выглянуло. А сейчас, с низко прогнувшимися над бедной землёй тучами, так вообще. Ни зги не видно, только тлеют алым жаром через прогары и трещины угли в обрезанных и раскалившихся бочках. Сидит истуканом мрачный лохматый силуэт у лестницы. Чего сидит, кого караулит? Всю ночь проспали, плохого и не ждали. Небось, теперь ещё заплатить потребует. Едой там или ещё чем.
Вон, пацан его проснулся, свернулся калачиком и снова дохает. Чего он дохает, как будто поперхнулся и никак не откашляется? А вдруг чем болеет заразным? Чахоткой там, или Эболой? Чё? Рот закрой, дочка, молода ещё отцу указывать. Эбола, свиной этот, грипп, чего только не было до войны. И сейчас есть, вот как Бог свят.
Встать, почесать живот, поскрести бороду. Снова день наступает, чёртов проклятый день. Сколько их ещё будет таких? Грешно, грешно так говорить… а жить так не грешно? Уже третий десяток скоро начнётся, как не жизнь, а ад сущий на земле.