продефилировать по Елисейским полям, а
tsar de Russie – покрасоваться в президиуме Венского конгресса и Священного Союза); ну а если русские, как он убедился из разговоров, в массе своей находят такую цену вполне приемлемой, и с радостью готовы платить ее снова и снова – что ж, нам тогда лучше и впредь оставаться
русскоязычными…
Всемирно-историческая победа та имела и еще одно, явно непредусмотренное Императором следствие. Победоносная русская армия самочинно произвела тогда некий неэквивалентный обмен, а именно: подарив парижанам полезный бренд «бистро», она получила от них взамен, помимо триппера, еще и идеи Просвещения, крайне своеобразно преломившиеся затем в лейб-драгунских мозгах. Поскольку терпеть «крепостное рабство» в своих поместьях стало теперь решительно не комильфо, а умерить хоть чуток собственные аппетиты в видах уменьшения реальной нормы эксплуатации тех пейзан было идеей настолько нелепой, что ее и обсуждать-то не пристало в приличном обществе – в тех коллективных мозгах выбродил удивительный по сочетанию глупости и подлости прожект: освобождение крепостных без земли. Попросту говоря, следовало обратить крестьян (хотя бы и принудительно – в случае непонимания теми своего счастья!..) в лично-свободных безземельных батраков, перед которыми просвещенное дворянство не имело бы отныне вообще никаких социальных обязательств; а то ишь заладили, мужичье сиволапое: «Мы-то барские, а землица-то наша!»… Не столь просвещенное правительство ясно понимало, что такого рода «освобождение» не может возыметь иного результата, кроме расширенного и дополненного переиздания Пугачевщины; ну а поскольку денег на компенсации помещикам и выкуп их земель в разоренной Победоносной Войной российской казне все равно не было (и в обозримом будущем не предвиделось), освобождение крестьян решили вообще отложить – «авось как-нибудь рассосется». В результате просвещенное дворянство плавно перешло к мечтаниям о конституции (для себя), чтоб не сказать – о республиканском правлении (для себя же), а в деятельность полу-, четверть- и совсем уже тайных обществ соответствующей направленности оказалась вовлечена как бы не бОльшая часть столичного общества и, что несопоставимо серьезнее, – Гвардии.
К середине 1825 года Евграфову, отслеживавшему ту «тайную» деятельность через свою агентуру как среди заговорщиков, так и в правительственных кругах, стало ясно, что Александр совершенно утратил контроль над ситуацией. Обладая почти исчерпывающей информацией о заговоре, болезненно-подозрительный и трусоватый монарх сам убедил себя в том, что он имеет дело лишь с надводной частью айсберга, тогда как главную опасность представляют остающиеся неведомыми ему покровители тех поручиков и полковников среди придворных и высшего генералитета; постоянно примеряя на себя судьбу некогда преданного им отца, он отказывался от каких бы то ни было превентивных действий против заговорщиков, панически боясь спровоцировать их высокопоставленных сообщников во Дворце на повтор «Михайловского замка».