Обнаруженная, она, не чураясь, подошла и протянула альбом. Бусик с некоторым недоумением обнаружил на листе самого себя – нависающего, опершись локтями, над ноутбуком, занеся над клавиатурой музыкально скрюченные персты, азартно болтающего в воздухе босыми ступнями и даже – о, ужас! – явившего миру кончик языка: не то корпящий над прописью первоклашка, не то поглощенный порнографическими симулякрами сладострастник. Признаться, Бусик был смущен. «Никогда не подозревал… – пробормотал он, – никогда не думал, что выгляжу настолько чудовищно».
«А по-моему, миленько, – сказала в ответ Настя, глядя куда-то в сторону моря. – Люблю, знаете, рисовать, как другие работают».
Поощренный ее кивком, Бусик перелистнул несколько страниц. Мускулистые землекопы, с лопат которых далеко за край листа слетают комья сухого грунта; девушка (Сонечка Михайлова, умница, второй курс – мгновенно отозвалась преподавательская его часть), кистью очищающая проступающий из векового песка остов; экспедиционный на все руки мастер Витя, сквозь круглые очки изучающий содержимое электрического щитка; согбенное над теодолитом лагерное начальство – там была целая галерея, во время оно могшая проиллюстрировать ныне канувший в Лету тезис о гордости созидательного труда.
Последовал вопрос о предмете его штудий. Несколько сбивчивый ответ, впрочем, вызвал у собеседницы крайне сдержанный интерес: при всей скрупулезной точности своих зарисовок, сама Настя была в истории сущей невеждой – что, впрочем, нимало не смущало ни ее, ни кого бы то ни было. «Надо же, – протянула она, все так же глядя за горизонт. – Надо же. А я думала, что-нибудь про любовь. Там ведь были же какие-нибудь уж-жасные истории про любовь?»
Бусик на миг растерялся, подбирая подходящий ответ, но из-за поворота раздалось бодрое пение, предвещавшее появление возвращающихся с полевых работ археологов, и тут же они сами: молодые, загорелые, ничуть не уставшие; и кто-то из парней по традиции посадил к себе в порожнюю тачку барышню, и Сигизмунд Рабинович, анекдотичный, как его фамилия, грассирующим своим тенорочком требовал подать ему Настю, потому что «мы, душа моя ненаглядная, выкопали нынче такое, что сами ведь не разберем, пока ты нам не нарисуешь!»
Стало быть, два. Стало быть, обедать.
Перед обедом, впрочем, Бусик улучил момент и, изловив Оболина, млеющего над добытыми сокровищами, мнясь и заикаясь предупредил о том, что тема его сегодняшнего выступления будет несколько иной, чем заявлялось ранее.