Элеонора не находит сил для ответа. Она разворачивается и проходит в залу, отделенную от прихожей широким прямоугольным проемом. Между двух окон, занавешенных воланами белых французских занавесок, называемых «маркизами», на небольшом столе дворцового стиля стоит огромная лампа. Ее основание — метровая пузатая фарфоровая ваза синего цвета с золотыми узорами и роскошным рисунком в матовом овале, изображающим пажа, склонившегося на одно колено и аккомпанирующего себе на лютне, а с балкона, выставив очаровательную ножку в кружевных панталонах, мечтательно слушает его юная красавица. Золотистый абажур с тяжелыми кистями куполом шатра возвышается не только над столом, но и двумя креслами из карельской березы, сиденья которых обтянуты блестящим синим шелком. На одно из них печально садится Элеонора. Гликерия Сергеевна по привычке подходит к двум другим креслам, спрятанным за невысокой старинной ширмой, и гладит руками яркие вышитые цветы на темном шерстяном фоне спинок. Между кресел — высокий бронзовый треножник с монолитной малахитовой пепельницей. Гликерия Сергеевна убеждается, что на краях пепельницы нет свежих выбоин. Потом садится возле Элеоноры под золотистый абажур лампы.
— Не может же он, в самом деле, ни с того ни с сего взять и появиться? — говорит она быстро и громко.
— Появился, — устало констатирует Элеонора.
— А в чем одет? — оживляется Гликерия Сергеевна, возбужденно поблескивая своими немигающими фарфоровыми глазами.
— В том самом фраке, в котором похоронили.
— Значит, не лежится ему под землей…
Элеонора знает, когда свекровь нервничает, то начинает растопыренными пальцами ворошить свои фиолетово-серые букли. Какие мысли бродят в ее иссушенном любовными интригами мозгу? Скорее всего, она не в состоянии адекватно оценить появление сына. Если он действительно ее сын. В чем Элеонора начинает сомневаться. От волнения Гликерия Сергеевна мелко трясет кукольной головой.
— Ты уверена, что не приснилось? Всякое бывает. Мне иногда, особенно вскоре после смерти, Иван Модестович снился, царство ему небесное. Точь-в-точь, как живой. Заходит вдруг в спальню и говорит: «Одевайся, мне сейчас орден будут вручать. Сам товарищ Сталин послал за тобой». И я дура дурой наряжаюсь — бальное в пол черное платье, Шифон, скромное декольте и на грудь цепляю бриллиантовую брошь. Но почему-то Сталецкий против этого наряда. Кричит на меня и исчезает. Я плачу навзрыд. Ведь сам товарищ Сталин посылал… — просыпаюсь, подушка мокрая от слез, ночная рубашка перекручена, никакого Ивана Модестовича и в помине нет. Одним словом — сон. В то время и Сталин-то уже помер. А звание народной артистки он мне все-таки успел подписать. Я ведь в отличие от Орловой и других любительниц не крутила перед ним хвостом. Мне Сталецкий запрещал ходить на правительственные приемы. Он боялся Берию. Тот уж коль положит взгляд на чью-нибудь жену, то готовься либо к ордену, либо к ордеру… Теперь о многих дамах в связи с ним всякие истории рассказывают. А обо мне нет. Хотя я ему нравилась. Мне про это рассказывали…