Осень принесла сплошные огорчения. Равенских продолжал морочить голову, в списке труппы И. Высоцкая по-прежнему не значилась. Вдобавок Владимир получил оскорбительную оплеуху — вместо обещанной главной роли в этих «Хвостиках» ему сунули в руки огромный барабан и отправили маршировать в массовке. Печально, пасмурно, под стать календарю… Акимову он писал: «В Москве ничего нового, погода серая. «Эрмитаж» работает, но нами не посещается, ибо я вечерами работаю…»
Кем, барабанщиком? В том, что «Володя начал сильно пить, в этом в какой-то мере был виноват Борис Равенских, — считала Аннапольская. — Он почувствовал, какой у Володи большой потенциал. И сразу дал ему главную роль. Володя начал репетировать… А тут кто-то сказал, что на эту роль в Свердловске есть хороший комедийный актер Раутбарт… Равенских вызвал его, снял Высоцкого с роли… На премьере он напился. И, проходя по сцене, упал в оркестровую яму. Слава богу, музыканты подняли руки и удержали его. После этого Высоцкий называл Равенских не иначе как «фюрером»…»
От беспощадного гнева «фюрера» Высоцкого хранила Фаина Георгиевна Раневская. Подругам она рассказывала: «Прихожу как-то в театр, на доске объявлений приказ: «За опоздание на репетицию объявить выговор артисту Высоцкому». Прихожу второй раз — новый выговор, в третий — опять выговор. Посмотрев в очередной раз на доску объявлений, воскликнула: «Господи, да кто же это такой, кому объявляют бесконечные выговоры?!» Стоявший рядом юноша повернулся ко мне и сказал: «Это я». Смотрю, стоит передо мной мальчик-малышка. Говорю ему: «Милый мой Володечка, не опаздывай на репетиции, а то тебя обгадят так, что не отмоешься!»
А сама отправилась хлопотать к главному. Хотя и о Равенских, и о тогдашнем «Пушкинском» великая актриса отзывалась, мягко говоря, не лестно: «Это не театр, а дачный сортир. Туда я хожу так, как в молодости шла на аборт, а в старости — рвать зубы».
А вот в своей симпатии к молодому Высоцкому была не одинока. Гримерша Надежда Моисеева с восторгом рассказывала, как он фантазировал, когда гримировался под Бабу-Ягу или Лешего: посмотреть на это зрелище сбегалась чуть ли не вся труппа. «После каждого спек такля мы брали гитару, покупали вино и ехали на городской бульвар или к кому-нибудь домой, — рассказывала она. — У меня дома компании долго засиживаться не удавалось. Мой отец был очень суровый, в десять часов вечера всех выгонял. Ему не нравилось, что артисты шумели, выпивали, а порой и скандалили. В тот период театр был очень пьющий…»
«Для меня Володя, — говорил Иван Тарханов, — это — театральный человек. Это театральная личность. Школа-студия дала ему точное становление, как характерного актера… Это — главное. Это то, что помогло ему уцелеть после школы. Ведь когда он пришел в театр Пушкина, был момент, когда он мог погибнуть… Чего стоило держать его, заставлять приходить в театр. Он же был глубоко ранимым человеком…»