(«Опять понес ты околесицу, Филипп Кузьмич... Ведь не подкупишь ты Ларина ничем, добра с ним не будет до скончания веку, а народ сразу подметит эту твою слабовольную хитрость «на живую нитку»...)
Однако раздумья эти, обрывчатые и смутные, не могли уже сдвинуть его с избранной колеи:
— И тогда мы должны решить и постановить тут раз и навсегда: дисциплину со стороны массы соблюдать как в строю, так и на митинге, докладчиков не прерывать! Если что и непонятно, то спокойно задавать вопросы по истечении доклада! Ну вот... А товарищи политработники будут нас политически просвещать и агитировать, учитывая весь опыт недавней борьбы на Дону, и сами тоже поймут, что их в крепкий и надежный воинский коллектив направили для более тесного соприкосновения с массами, для повышения всей их политической грамотности — взаимно, так сказать!
Кое-кто уже и посмеивался внизу, начались переглядывания. Политотдельцы хмурились, Рогачев опять закашлялся.
— Между тем этаким порядком мы и придем к полному единению, — продолжал Миронов. — Все мы тут кровно переживаем и болеем за идею Советов, идею социальной революции и всеобщего трудового братства, и вот на этой-то большевистской платформе мы и объединимся для общего дела, товарищи! Для общей победы над врагами трудового народа!
Немножко путано было сказано, однако многие повяли вполне определенную мысль командующего: кое-каких политработников еще и самих надо воспитывать, особо воли не давать... Миронов, чтобы сгладить свою речь окончательно, тут же распорядился относительно военных учений, а также насчет расквартирования и обязательных работ в пользу местных жителей и окрестных обществ, а затем Скалов, хмурый и сосредоточенный, в несколько слов закруглил митинг.
Когда расходились, Ларин холодно откозырял Миронову и, отводя глаза, ледяным голосом пообещал зайти на огонек, вечером...
Ларин...
В отличие от Миронова, натура которого поражала чрезмерной широтой и обнаженностью всех его побуждений (которые он и не пытался скрывать), предельной доверчивостью и, разумеется, неистовой горячностью по мелочам, Виталий Ларин, учительский сын из станицы Арженовской на Хопре, был политиком до мозга костей, гибким и в то же время жестоким человеком. Он многое знал, многое интуитивно чувствовал в корне и существо тех общественных сдвигов и потрясений, которые перекраивали российскую жизнь заново. Кое-что он предполагал и наперед.
Так, едва осознав нависшую над ого начальником Сырцовым опасность после верхнедонского восстания, какую-то еще неясную до конца, но вполне допустимую тучу, — прошелестели какие-то неопределенные толки в верхах о его якобы несоответствии... — Ларин мгновенно написал докладную записку в Оргбюро ЦК, в которой, во-первых, постарался взвалить всю вину за ошибки на единоличный диктат Сырцова, а во-вторых, отмежевался от этих ошибок наотрез, словно сам был при них сторонним наблюдателем. Он указывал на глубокие разногласия Сырцова с Ковалевым, бывшим председателем Дон-республики, выделяя особо вопрос замещения руководящих должностей некомпетентными товарищами, и делал выводы: