«Граждане, обратите внимание! — чуть не закричал Миронов от душевной боли. — Генерал Мамонтов бьет безнаказанно красную кавалерию, которую собрал и обучил воинскому умению сам Миронов! Бьет — не умением, правда, а числом, но ведь не легче от этого, не легче!» А что сделаешь в нынешнем положении?
На миг возникла почти шальная, предерзостная мысль: а если бы со своей бывшей дивизией, неудержимой в атаке и беспощадной, как божья кара, появиться бы с нею сейчас в тылу Мамонтова? А? Чтобы у них глотки перехватило от панического вопля: «В тылу — Миронов! Спасайся кто как может!»
Горячая кровь ударила в голову. Заколотило в виски от полубезумной мысли, как бывало в конной атаке, в рубке, когда человеком владеет смесь отваги и помрачения духа: без атаки, без сражения даже можно одним паническим криком остановить, смять, разнести в пух и прах весь мамонтовский корпус! Как бывало весной, когда они сдавались десятками полков на милость Реввоенсовета ударной группы войск под Морозовской и у самого Донца!
Да. Можно было бы с одной 23-й дивизией повернуть весь фронт острием к югу, да где она теперь, родная 23-я? Стоит на отдыхе, где-то под Царицыном...
Миронов ходил по кабинету из угла в угол как затравленный в клетке, стиснув виски руками, думал на пределе сил. Мысль начала работать более трезво, но из этой трезвости все основательнее вставал почти сумасшедший рейд с недоформированным корпусом и одной — зато мироновской! — дивизией в тылы Мамонтова.
Да! Можно разгромить арьергард, забрать обозы с продовольствием и, главное, боезапасом, отбить пушки! Рассеять головные части Деникина, пленить самого Мамонтова, черта, а после доложить Ленину о главной причине всех наших провалов, о прямом предательстве наркома Троцкого со всей его свитой!
Спокойнее, спокойнее, Миронов. Ведь нет приказа, ты не имеешь права поднять корпус, штаб фронта, безусловно, не одобрит такого самоуправства... Да. Но вокруг идет не какая-то другая война, а именно гражданская! На панику под Воронежем и Тамбовом разве был приказ? На катастрофическое бегство 8-й и 9-й армий разве были санкции штабов?..
Миронов вызвал Булаткина, первого своего помощника по строевой части. Сказал, чтобы садился на диван и внимательно слушал, что пишут нынче Миронову земляки с Дона. Оттуда, где и сам Булаткин родился.
Первая бумажка была мятая, страдательная, попавшая сюда не почтой, а через десятки рук и карманов попутных людей. Но лежала она выглаженно и аккуратно в папке. Той самой, где много уже собралось писем, донесений и жалоб личного характера. Миронову писали и многие гражданские лица, обиженные красноармейские вдовы.