— Сказал я как-то Марии Ильиничне обо всем, она в редакции, пожалуй, самая душевная, нет на ней налета «официальной строгости», ну и прочего... Вдумчивая и — все понимает! Она, кстати, весной прошлого года меня от Троцкого спасла! Да. Ну, так, понимаешь, через некоторое время получаю сочувственное письмо от самого Владимира Ильича... Сочувствие большое, товарищеское, и даже как бы сознание общей вины: вот, мол, не сумели уберечь, недоглядели. А где ж тут, в этих условиях, уберечь, доглядеть, когда... Ведь вражьи руки почти на глазах, почти открыто действуют, не стесняясь...
Миронов сидел, опираясь на стол, низко склонив голову. Когда-то жесткий и высокий чуб его поредел, расслабленно свисал над хмурой бровью. Говорил, иногда потирая пальцами усталые, приспущенные веки глаз:
— Признаться, Александр Серафимович, я только теперь, с августа прошлого года, проснулся в этой жизни, огляделся, многое понял... Бывало, в прошлые дни, удивляюсь едва ли не каждодневно: да откуда же столько зла-то? Зла — в жизни! Люди-то, бывало, такими не были — в массе, я хочу сказать. Так где же оно копилось, в каких темных углах произрастало? Почему не показывалось раньше, как я мог упустить из виду, что и этак вот в жизни может случиться, именно этак, а не иначе? Ну, понимаешь, сам-то я ведь не ожесточился даже и теперь, после тяжкого потрясения, почему же другие-то... с самого начала были взвинчены? Почему я, к примеру, сознаю, что мое счастье и мое будущее рассеяно в общей доле, в благополучии всех, даже далеких от меня людей, человеков... а другим — невдомек? Почему?
— Это ты хорошо сказал, Филипп Кузьмич, — рассеянно, — кивнул писатель. — Именно. И вот когда поймут, то и наступит, как говорят, новая заря. А до тех пор...
— Нет, нет, дослушай мысль до конца! — прервал Миронов. — Не о том я. Так считать, что «я» вроде бы лучше других, это ведь попросту дикий бред и — грех, прежде всего... Да! И наконец-то прозрел: люди просто оказались прозорливее меня, они всю эту музыку, весь этот подмен идей и словес другим, подоплечным содержанием Троцкого и компании, до меня увидели и поняли! И вот думаю теперь: а за что же, собственно, я себя умным человеком считал, а? Что же я такое в самом-то деле? Легковерный романтик при седой бороде? А?
Было тут несомненное душевное терзание человека, и Серафимович хорошо понимал, о чем речь. Он и сам иногда терзался тем же и успокаивал душу трезвым размышлением: недостатки человеческие суть продолжение их достоинств, каждый судит о мироздании «в меру своей испорченности».