Плохо одетая армия, в изношенной, разбитой обувке, коченела в окопчиках и секретах, конные эскадроны укрывались в редких селах и зимовниках, им было легче...
Бригада Фомы Текучева расположилась на ночевку в полузаброшенном хуторке под селом Верхний Рогачик, еще под утро взятом с бою. Конники 1-го эскадрона 122-го кавполка облюбовали теплую каменную овчарню с большой кирпичной трубой, расшуровали мелкий дровяной хмыз, старые бодылья подсолнуха, легкий кизяк. Натопили с вечера, чтобы выспаться перед завтрашним боем. Старый казак Осетров опять рассказывал у распахнутого печного жерла разные побывальщины из прошлой боевой жизни, про то, как Миронов с полусотней охотников всю Маньчжурию в девятьсот четвертом году из конца в конец облазил, все ихние телефонные провода на локоть намотал, как они с другим сотником Тарариным страх на японских хунхузов наводили... Потом беседа растеклась, стали поминать разруху и нужду нынешнюю. («До чего жизня-то дошла, братцы, рубахи — домотканые, штаны — из овечьей кожи, да хорошо, коля б дорогой выделки, а то хрустит промеж ражек, вроде как через сухостой лезешь! На ногах — сыромятные постолы, да ще хорошо, колы е! А колы и того нема?») И тогда политбоец Павло Назаренко, дождавшись паузы, решил поправить дело политической беседой. Уцепил ближнего тавричанина за пуговицу и прервал жалобы нацеленным вопросом:
— Не понимаешь ты, Мотузок, всей тяготы настоящего момента! Ты вот скажи, к примеру, что есть классовая борьба? И почему она так жестока к бедному люду?
Кругом притихли, зная, что темный Мотузок, только в прошлый месяц приставший к эскадрону, обязательно сгородит какую-нито чушь.
— Говори давай! Ну? Как понимаешь? — гаркнули из дальнего угла.
Мотузок оробело смотрел в огонь печурки, шевелил распухшими от дневной стужи губами:
— Классова? Шут ее... О то! Бачив сам, едри ее... В економии, у немца! О то!
— Ну, вывози, вывози, выволакивай тезис, родимый! Говори! — тянул за рукав с другой стороны боец Комлев. — Как ты ее бачив, родимую?
— О то ж! — осмелел Мотузок, по-прежнему щурясь от близкого огня, плимкая окурок, подсунутый со стороны. — На провеснях, это... Хлынула у Таврию к нам голытьба с голоду, начала в наем навязываться! За полцены, а то и за гольный харч, гады! А нам-то как? Местные мы, жить тожа надо. Начали эту пришлую голь утюжить батожьем да кулаками, чтоб цену не сбивали целое отражение на панском дворе! До кольев дело дошло, а немец управитель токо словом нас разводить хотел... Да где там! Он — со словом, а они — с вилами да косами один на одного! Вот тут я и дал тягу с этой економии, будь она проклята все равно что... Никого но признаё та борьба, шоб вона сказались!