— Читай давай! Громчей!
Назаренко встал, оправил новую шинель с красными «разговорами» во всю грудь, откашлялся. Два бойца светили ему лучинками, напеременки поджигая в печи гаснущие сухие прутики и кукурузные сухие перья с початков.
— Вот, товарищи, сказано: «Общеармейская беспартийная конференция 2-й Конной армии, собравшись в тяжелый момент для Советских республик, для власти рабочих и крестьян, шлет свой горячий привет вождю мировой революции и заявляет... Что бойцы 2-й Конной армии, честно сражавшиеся долгое время за великое дело освобождения труда, за пролетарскую революцию, в сей раз, когда белогвардейский барон выполз из крымской норы и белая Польша старается с запада задавить революцию, выполнят свой долг, разгромят врага и под вашим руководством со всем пролетариатом пойдут до последней победы, до торжества коммунизма. Да здравствует мировая революция и ее вождь товарищ Ленин!»
Все-таки не митинг тут был, а ночлег, привал, и поэтому, видно, никто не вскочил, не завопил «ура», наоборот, возникла глубокая, вдумчивая тишина, безмолвие мысли и общего дыхания, сознающего высокий обет перед Лениным, обет, имеющий цену жизни и смерти. И это безмолвие общего дыхания и общей кровной мысли объединяло красноармейцев первого взвода не хуже того геройского возгласа-призыва, какой взвивается в нужную минуту над головами атакующих.
Назаренко кашлянул с сознанием важности самой этой минуты, прошуршал газеткой и сел опить к гаснувшему устью печки. Заметил тихо, в раздумье:
— Тут приводятся еще письма рядовых бойцов, надо б почитать... Да где ж он запропал, этот Комлев? Печка ж вовсе не светит! Чтоб его черти там заморозили!
Именно в эту минуту снова хлопнула дверь овчарни с облаком мороза, заскрипел снежок, и в сумраке явились сразу не одна, а две плечистые фигуры. Комлев кинул охапку мягких кукурузных стеблей к ногам Назаренко и вытолкнул к середине другого, безмолвно стоявшего во тьме.
— Поглядите, кого я привел-то, черти забывчиваи! А? На морозе, середь снегу откопал!
Крепкоплечий, здорово обросший бородой и потому неузнаваемый боец гулко, простудно закашлялся. Сел, горбясь, к пригреву, напротив света, с видимой заботливостью пристроил на коленях тощую торбочку.
— Ты, что ль, Родин? — ахнул Павло Назаренко. — Так тебя же убили, ишо в первый день наступления, восьмого, али девятого? Когда Бабиев ишо живой был и горячего жару нам в мотню засыпал, ну? Ты, что ль?
— Родин? Ах ты, черт рябой, да мы ж тебя схоронили, было! — заорал из угла бас.
— Он и есть, — с небрежностью человека, знающего больше других, сказал Комлев. Рядом с Родиным протянул руки к печному теплу. Пламя от сухой кукурузы теперь хорошо освещало низкую овчарню, придвинувшиеся к середине золотисто-багровые лица бойцов.