Командарм понял ого озадаченность и кивнул в ответ как-то запросто, вроде по-отечески, с грубой фамильярностью, и в голосе его прозвучала неуместная шутливость: Ничего, Николай Петрович дорогой, я бы и сам с тачанками пошел, там опытный глаз нужен для точности маневра. Но на Федорова могу положиться, да и жаль, не могу бросить резервной дивизии Лысенко, подстрахую вас в случае чего... Поезжайте, пожалуйста.
— Советуете пересесть прямо в тачанку? — румянея скулами, спросил Горбунов.
— Нет, в седле. Вместе с товарищем Федоровым. Желаю удачи!
Миронов козырнул члену РВС, и полторы сотни тачанок загрохотали по мерзлой дернине вслед за кавалерией. Ездовые сразу же привстали на передках, засвистали кнуты, растянулись рыжие и вороные гривы по ветру, только пыль темными облачками завилась из-под колес. Тачанки медленно растягивались по фронту, догоняя идущую на рысях конницу, и Горбунову стало видно, как передовые дивизии тоже разворачиваются в лаву для атаки...
По правую руку мелькали густые, но чахлые от соли камыши Красного озера, слева, от озера Старого, выкатывалось в сизой мгле багроволикое солнце. Вся степь, розоватая от холодного тумана, была впереди засеяна бегущими фигурками пехотинцев, в панике бросивших Юшуньские позиции. Их было слишком мало, и вот их уже нагоняла с той, встречной, стороны сплошная туча пыли, конского топота, ярости и матерщины... Проблесками крошечных молний сверкали в пыли шашки атакующих. Огромная белая лава, разгоряченная азартом погони и кровью близкой и неминучей победы, шла на предельном карьере, рвущем из-под копыт землю и ощущение страха. Она как бы стаптывала и обращала в пыль, в ничто отдельных, настигаемых ею пехотинцев, праздновала и вымещала злобу за потерянный Перекоп. Мало того, именно в ближайшие часы все красные силы, просочившиеся на полуостров, должны быть сметены, уничтожены, и спокойная зимовка обеспечена для всей белой армии до самой весны!
Но конница красных, по-видимому вся мироновская армия, так некстати вылезшая из гнилой зыби Сивашей, нестройной, жидковатой лавой пробовала встать на пути... Где-то в белых тылах генерал Барбович принял донесения, перекрестился столь удачному стечению обстоятельств и махнул рукой — с богом! — будучи уже не в состоянии выйти из этой главной атаки во всей своей жизни. И вот уже две конные лавины мчались встречно одна другой, и померкло солнце в глазах каждого всадника, и смерть опахнула крылом узкое пространство в озерном дефиле...
Горбунов мчался следом за тачанками, а тачанки шли, что называется, впритирку за кавалерией. И вот в виду встречных всадников почувствовался сбой впереди, возникло какое-то смущение, испуг... Дрогнули, кажется, передовые всадники прославленных дивизий Качалова и Медведева и стали отходить, отплывать на обе стороны, делясь на два вялых, испуганных крыла. Бежали к чахлым камышовым гривам, теснились к мерзлым окраинцам озер. И страшной была эта сумятица поражения, замирало сердце от предчувствия страха, но властная сила атаки продолжала втягивать Горбунова и Федорова глубже, к самой сердцевине боя.