Были и другие подводные камни в нынешней военной игре, поэтому поручик Щегловитов держался строго. За неполный год перепробовал уже десяток подлых, плебейских фамилий-кличек типа Щетинин, Скребницын, Каблуков, Копытов, Засекаев, Мокрецов — тьфу ты, дрянь какая!.. — теперь же был, как сказано, Щеткиным. Он сновал близ Усть-Медведицкой, чутко прислушиваясь к обстановке, красноармейским разговорам, все учитывая и наматывая на ус. Тут, во-первых, вовсю вспоминали Миронова и ждали его возвращения (начдив Голиков даже переписывался с ним открыто), и, во-вторых, интересовал Щеткина выздоравливающий после возвратного тифа Илларион Сдобнов... Он хотя и не согласился в свое время принять дивизию после Миронова, но уже вставал на ноги, долечивался в Усть-Медведицкой, а полуживая 23-я под временным командованием Голикова медленно пятилась через Морозовскую — Обливскую к местонахождению своего верного начштаба. А рядом со Сдобновым до времени притаилась и жила вполне сносно известная Щегловитову Татьяна... Неглупая институтка в прошлом и красивая баба, говоря нынешним языком, но — баба есть баба. Нашла теплое местечко и... забыла о своем деле, о задании контрразведки. Щегловитов мог понять ее и даже пощадить, но протест Сдобнова, разбившего своим вмешательством искусно сделанную Щегловитовым газетную утку «Волк в овечьей шкуре» (и не где-нибудь, а в большевистской газете!), ожесточил поручика и требовал действий.
Кожаная куртка и пропотевшая на летней жаре кожаная фуражка, а также соответствующие документы в кармане позволяли Щегловитову заявиться в Усть-Медведицкий станичный ревком среди бела дня и при огромных полномочиях. Для ведения секретной операции сотруднику Гражданупра Щеткину была выделена наиболее глухая, задняя комната в ревкоме. Сюда он и вызвал в глубоких сумерках для допроса означенную Татьяну, походно-полевую жену начальника штаба дивизии Сдобнова.
Лампа-молния под белым абажуром, разрисованным нежными завитками и пузатыми амурами, горела на столе ярко и ровно, с тихим потрескиванием округлого фитиля. Комиссар Щеткин сидел за столом, скрестив под высоким табуретом ноги, опущенное лицо оказывалось в глубокой тени. Но вызванная Татьяна сразу узнала его и от неожиданности села на длинную, прибитую к полу скамью у двери. На ту самую скамью, на которую сажали до революции вызываемых в станичное правление злостных недоимщиков. Хотела что-то спросить или просто сказать, но тут же оглянулась на плохо подогнанную дверь, на темное окно, лишь наполовину зашторенное красной занавеской. Прикусила ровными и молодыми, чуть пожелтевшими от курения зубами нижнюю губку...